Вытирая глаза, проводник отступил к своему купе, но вскоре и вернулся в парадном кителе, при петлицах в малиновой окантовке. А на нём орденов и медалей — как Мамай наединоросил. Он долго стоял перед нашим столом, прижимая к груди злосчастную банку, переминался с ноги на ногу, рассказывал, как воевал и благодарил, благодарил…

Не только мы, даже соседи по боковушкам были ошеломлены: это ж надо, столько эмоций из-за какой-то кислятины! Откуда нам было знать, что лимонник это лекарство и такой дефицит, что его не встретишь в продаже. А нам он достался на «Советском Союзе», в нагрузку к дюжине флотских тельняшек и куртке-москвичке для деда. Причём, не одна банка, а целых четыре, по семьдесят две копейки за штуку. Много чего тогда продавалось «в нагрузку». Например, сахарный песок. Полкило к еженедельнику «Футбол».

Я понял, что память о прожитом не умерла, когда снова увидел мамку и то ли подумал, то ли сказал: «Ну слава богу, дожил». А вот радости не было. Её погребло под собой бездонное чувство вины, которое я испытывал все последние годы. Особенно после того как мамка сломала ногу. Как это подло, идти на работу, понимая, что в доме беспомощный, психически больной человек, которому никто не поможет сесть на горшок, не подаст кружку воды. А я уходил. Ещё и злорадствовал, что теперь-то уж точно она никуда из дома не забежит. Подлое время! Жизнь заставляла рубить бабосы на всех фронтах. А иначе никак. Нам нечего было бы жрать…

Мамка спустилась с нижней ступеньки осторожно, чтобы не подвернулся каблук. Повернулась ко мне. Присела. Запечатлела на

мокрой щеке дежурный, сухой поцелуй.

— Ну как ты?

— Нормально, — ответил я и добавил, боясь, что забуду. — Ты приходи к нам в восьмую школу. Илья Григорьевич пообещал взять

тебя на работу.

Но она не расслышала. Верней, не успела расслышать. К ней уже жадно тянулись лица и руки моих стариков.

— Дочечка!

Объятия, поцелуи… первый вопрос, естественно, о Серёге.

— Я разве не писала? В санатории он…

Наверно писала. И в этот, и в прошлый раз. Да только опять не дошло. В нашей огромной стране люди и письма перемещаются с разной скоростью. Так будет до тех пор, пока эпистолярный жанр не отомрёт за ненадобностью. Его не надолго переживут и те, кто умел доверять свои мысли бумаге. А пока… под охи и ахи бабушки

я обхватил колени своей мамки, прильнул к ним всем своим телом и громко сказал:

— Прости!

Глава 3

Младшенький

Жарко у нас летом. Вплоть до второго августа, «когда Илюха в речку поссыт» и мухи станут кусачими как собаки, даже ночью не дождёшься прохлады. А сейчас середина июня, вечер, раздолье для комаров. Из-за них, паразитов, мамка и бабушка уехали домой на автобусе, а на мужские плечи легла забота о багаже. Я, кстати, сам

вызвался остаться с дедом Степаном.

— Ну, хвостик, куда бечь? — сказала Елена Акимовна.

Только не в хвостике дело. Кому сказать, ни за что не поверят: мне было страшно смотреть на мамку. Видеть её глаза в зелёную крапинку, которые я сам когда-то закрыл большим и указательным пальцами правой руки. Было, наверное, в этом недетском взгляде что-то непонятное для неё. Настолько тревожное, беспокоящее, что несколько раз она оборачивалась в поиске бесцеремонного чужака. Но поезд уже усвистал, унёс к безмятежному морю и пассажиров беспересадочного вагона, и дядьку проводника, недолюбливавшего инвалидов. На месте, где только что было тесно и шумно, остались лишь мы. Двое моряков тихоокеанцев в бескозырках с ленточками до жопы, что спускали вниз по ступеням коляску с безногим Арсей, ушли в сторону вокзала. Туда же катила своего суженого давешняя старушка, огромная, как дембельский чемодан.

Школьный костюм, в котором я маялся целый день, с изнанки промок от пота и прилипал к телу. Я избавился от него, как только бабушка села в автобус, и ничем не отличался теперь от уличных пацанов: майка, трусы, загар. Пиджак, штаны и рубашка сушились на мамкином чемодане — большом, неподъёмном, с глянцевой чёрной поверхностью. Естественно, я его сразу узнал. Столько раз мы возили его туда-сюда, что мудрено не узнать. Таких чемоданов как этот, я ни у кого больше не видел. Был он сделан из прочной гнутой фанеры и закрывался на два замка. Стационарной ручки у него не было, а накладная крепилась к широким ремням из брезента.

Рейсовый ПАЗ-651 с мордой как у грузового газона, обогнал нашу телегу на окраине города. Хоть выехали мы с привокзальной площади задолго до его отправления, как только мама и бабушка купили билеты. Уходя от облака пыли, дед загодя завернул Лыску в кювет. Ей это помогло, нам не очень.

— Поехали той же дорогой, — предложил я, прочихавшись, — так будет короче. Хочу заодно рассмотреть, в чём отличие красного поля от остальных.

— Тю на тебя! — изумился дед. — Это ж хутор так называется, не доезжая Курганной. Там того поля три улицы да двадцать домов, бывший колхоз имени Жлобы.

— А кто такой этот Жлоба?

— Не знаешь?

— В школе не проходили. В книгах тоже не попадалось.

— Да-а… — Дед сунул руку в боковой карман пиджака, погремел спичками, достал портсигар, вытащил из него последнюю сигарету и удивлённо присвистнул. — Ладно, уговорил. Поехали через Красное Поле. Не возвращаться же.

Закурив, он вернулся к сути вопроса с того же самого места:

— Это, Сашка, один из забытых героев Гражданской войны, командир легендарной Стальной дивизии. Было такое время, когда добрая треть колхозов и улиц Азово-Черноморского края носила его имя.

Я отогнал комара кружившего возле запястья, прихлопнул другого, присосавшегося к ноге, и спросил:

— А потом?

— Потом переименовали. Слава такая штука, что ею никто не хочет делиться. Ты Сашка место укуса зря не шкреби, до крови