Соседи сидели на тех же местах, в том самом порядке, что и с утра, провожая нас в дальний путь. Сложив на коленях руки, мать что-то им обстоятельно отвечала. Дед возился в сарае, освобождал место для чемоданов. Они там останутся до утра. Одежду и вещи не сразу заносят в дом. Всё нужно тщательно осмотреть, прожарить под южным солнцем. Ещё не хватало нам камчатских клопов и тараканов!

Сквозь щели в заборе я видел всех кроме бабушки. Наверное, накрывает на стол или стелет мою постель. Она вообще так редко сидит без дела, что чаще бывают новогодние праздники. На моей памяти это случалось два или три раза, когда зимними вечерами в доме пропадал свет. И спать рано — ещё печка не протопилась, и носки штопать темно.

…В оранжевом свете керосиновой лампы, по стенам и потолку мечется высокая тень. Бабушка жарит семечки. Мурка и Зайчик свернулись клубком на своём домотканом коврике. Мы с дедом сидим за столом, ждём. Я мог бы читать какую-нибудь книгу, зрение как у кошки, да кто ж разрешит: «Ещё чего! Сей же час положи! Хочешь, как старый дед, в школу ходить в очках⁈»

На шипках окна толстый слой измороси. Уют. Ласковое тепло. Фоном по радио передача из цикла «Международные обозреватели за круглым столом».

В большой эмалированной миске растёт ароматный дымящийся слой. В неё помещается ровно три сковородки. Эта последняя.

Бабушка достаёт из комода колоду потёртых карт. Есть у неё под периной ещё одна, для гадания. Её никому трогать нельзя.

Лампа и мы с семечками, постепенно перебираемся в большую комнату. Круглый стол с бархатной скатертью — самое место для «подкидного».

Играем не торопясь. Возле каждого растёт гора шелухи. Моя липкая, мокрая от слюны, а у бабушки с дедом чистенькая, сухая. Они давят семечки пальцами — зубы-то не свои. Одно зернышко в рот, другое на стол, в кучку, чтобы собрать жменю и одарить меня. Бабушка, кстати, называет эти зёрнышки «мякушками». Вку-усно! Козинаки не то. Их сколько во рту ни гоняй, сладкость весь цимус перебивает. Я очень люблю жевать сразу много мякушек, только собрать самому больше десятка, нету терпения. Поэтому больше слежу не за картами, а за тем, как эти кучки растут. Естественно, остаюсь дураком три раза подряд. Да хоть бы я все ходы записывал, разве у бабушки выиграешь? С чего под неё не зайдёшь, кроет одними дамами («Мы её кралей!»), или берёт с одной. В середине игры у неё на руках чуть ли ни половина колоды, а в самом конце у меня. Дед, — тот почти не бьётся, а только под внука ходит. Поит одной мастью. Если у самого нет, «Ну-ка, Акимовна, поищи у себя жирового короля!» Черву они почему-то так называли — «жира»…

Чёрт бы побрал этого проводника, — беззлобно подумал я, — не далее как вчера, такие нюансы я точно не смог бы припомнить.

Как ни странно, это меня не только ни капельки не расстроило, но даже обрадовало. Как будто бы в слове «жира» нашлась золотая жила. А может быть, дело не в слове. Лет двадцать тому назад, на ступенях майкопской онкологической клиники, что только бы я не отдал за возможность взглянуть на своё детство, увидеть родной дом, где все ещё живы и счастливы. Просто взглянуть, а не так как сейчас: стучись, заходи во двор. Разговаривай, смейся, плач и живи, растворяйся в судьбах родных. Человеку всегда хочется большего, но редко кому выпадает такая удача, как мне.

По-прежнему жарко. Мамка уже успела переодеться, помыться под душем. Сидит простоволосая, без косынки. Косы она отрезала при мне, ещё на Камчатке. Теперь у неё надо лбом легкомысленные кудряшки, окрашенные в тёмно-каштановый цвет. Только локон на правом виске предательски отдаёт сединой. Его не берут ни басма, ни хна, ни грецкий орех, ни растворимое кофе, ни конский каштан, ни сотни других рецептов, подсказанных знающими людьми. Этот локон — один из мамкиных пунктиков, наряду с пяточной шпорой, из-за которой она перестала ходить на шпильках и отсутствием в гардеробе хорошей шубы. Если считать по годам, сейчас ей чуть больше сорока. Возраст когда о своей внешности женщины говорят с грустью и только в прошедшем времени: «Золотые часы? Это мне твой отец подарил. Я ведь когда-то была красивая…»

Бог мой! Неужели за сорок⁈ В прошлой своей ипостаси я бы ей не дал и тридцатника, потому что совсем перестал разбираться в возрасте женщин. Работаю у людей, подключаю в комнате люстру. Девчонка сопливая помогает убрать со стола: компьютер, тетрадки, учебники, книжка по информатике…

— Ты, — говорю, — в каком классе учишься?

А она:

— Уже не учусь, в школе преподаю.

После того случая, я их всех, невзирая на то что кажется, стал называть на «вы».

И пяти минут не прошло как проснулся, а делить одиночество с Лыской, мне надоело. Хотел уже постучаться в калитку, да бабушка выглянула за дверь:

— Мужики!

Думал, прикажет чтобы меня в дом занесли, а она:

— Нужно шкаф к стенке подвинуть, кроватка не помещается.

Оставаться с мамкой наедине, как-то не климатило. Расспросы

начнутся, а у меня голова спросонья пустая, где-нибудь проколюсь. И вообще страшно: видеть её и невольно накладывать на оригинал безумный старческий лик. Я ведь мамку помню как никого. Первый год после смерти ночь через ночь снилась.

Пока я раздумывал, как поступить: просто сидеть и ждать, или пробраться во двор через калитку в конце огорода, смотрю: до боли знакомая тень гарцует вдоль нашей Железнодорожной. Ещё пара шагов — и уркать начнёт. Только этого сейчас не хватало!

— Привет, — говорю, — Витёк, — куда, на ночь глядя, копыта ломаешь?

— Тьфу, крову мать!

Его даже в сторону занесло. А кто б ожидал? Ну, думаю, сейчас кулаки расчехлит. Нет, обошлось. Как ни в чём не бывало:

— Здорово Санёк! А я к тебе в четвёртый раз прихожу. Собака гавчить, из