единого брёвнышка. Там где до изгиба реки тянулись, одна за другой, пирамиды круглого леса, теперь пролегала другая дорога, покрытая слоем асфальта, который уже успел постареть и потрескаться. Всего-то семь лет я по этой улице не ходил, а как всё изменилось!

Забор обрывался в районе подстанции. Потом, по идее, должна была начинаться смола с оранжевым огоньком в окнах теплушки, фонариком-шляпой на деревянном столбе, раздаточной гарнитурой, похожей на высокий шлагбаум. Я приник к боковому стеклу, чтобы вовремя скомандовать «стоп», да так и остался сидеть с онемевшим ртом, пока не закончилась улица. Потому что не было ничего: ни смолы, ни железного бака.

— Куда теперь? — поинтересовался таксист, остановившись возле ворот ДОКа недалеко от сторожки в которой когда-то ночами дежурил дед.

Я отодрал от нижней губы присохшую сигарету, сплюнул и мрачно сказал:

— Поехали в обратную сторону, только помеденней…

Хорошее настроение, в котором я только что пребывал, резко скатилось к минусовым значениям. И дело не в том, что я пролетел мимо родного дома, где были всегда искренне рады каждому моему возвращению. Просто, как пел когда-то Евгений Мартынов, «этот город меня узнавать не хотел». Он жил теперь по каким-то другим законам. Я это почувствовал ещё до того как увидел и осознал.

Исчезли пешеходные тропки, петлявшие по-над дворами между стволами фруктовых деревьев. Сливы, тутовник, вишни и абрикосы безжалостно вырубили, участки расчистили, перекопали и засадили картошкой. Улица стала казаться шире, но сосед до соседа перестал

ходить «напрямки». От огородов в поле люди стали отказываться из-за ночных копателей. Тонким, но непрерывным потоком, в наш небольшой городишко вдруг потянулись переселенцы из братских республик. Одни покупали дома и машины, другие жили лишь тем, что успевали убрать за хозяев их урожай. Свои вроде бы люди, но с чуждым каким-то менталитетом. Многие из местных табу ими не воспринимались всерьёз. По Куксе поплыли пакеты с мусором, а на её берегах стали появляться стихийные свалки. Может быть, дело и не в чужаках. Вернее, не только в них. А просто в масштабах целой страны, из-под спуда людского нутра, нагло попёр индивидуализм. Почти все старожилы, занявшиеся промышленной выделкой шкур, или разведением пушного зверька, стали использовать нашу речку как канализационный коллектор. Из бетонированных траншей, по которым когда-то поступала вода для полива помидоров и огурцов, потекли в обратную сторону нечистоты и кислота.

«Своих» поняли и простили. А вот с чужаками подчёркнуто не общались. Ну, если человек закапывает кювет для проезда личного автотранспорта и при этом прекрасно видит как соседи, наоборот, чистят свои участки, значит, хата ему не очень-то и нужна. Зачем неразумному объяснять, что в случае наводнения саманные стены нужно защищать полиэтиленом и укреплять мешками с песком?

Но были среди новых жильцов и такие, которых приняли сразу, безоговорочно, как своих. Из среднеазиатского региона вернулся к родным берегам дедушка Русик — невысокий квадратный мужик с ладонями как две подборных лопаты и тоской в запавших глазах. Вернулся с неполной семьёй — худенькой бессловесной супругой и дочкой «колясочницей» школьного возраста. Сын припозднился на десять лет, доматывал срок в мордовской колонии. Брехать не буду, на суде не присутствовал, но уверяли люди, что это он за сестричку свою отомстил. Не повезло девчонке. Она оказалась на автобусной остановке во время стихийной криминальной разборки и ей прямо в позвоночник срикошетила случайная пуля.

Идёшь, было дело, на точку за самогонкой — сидит на коляске страдалица, книжку читает. Услышит мои шаги, поднимет глазищи, смотрит. Так смотрит, как будто бы я волшебник и запросто мог бы её вылечить, да не хочу. А забор у них длинный падла, на половину проулка. Сквозь редкий штакетник далеко дорога просматривается.

Ну, угловая хата, мимо которой мы с Витькой Григорьевым ходили купаться. Там раньше Лёха Звягинцев жил по кличке Горбатый. По странному стечению обстоятельств он тоже страдал позвоночником и носил на спине корсет. Я каждый раз Горбатого вспоминал, когда проходил мимо этой хаты. Год вспоминал, два вспоминал, а потом всё. Эта девчонка была последней, кого хоронили все старожилы Железнодорожной улицы.

Тётя Зоя — вдова дядьки Ваньки Погребняка — потерявшая к тому времени двух сыновей: старшего Витьку и младшего Сашку,

прослезившись, сказала так:

— Не дай Господь никому! Уж лучше пусть сразу: отплакала, отболела, похоронила, чем видеть, как твой ребёнок день за днём медленно умирает.

Мне показалось, было в её словах что-то кощунственное. Но кто, если не она, имеет право на такие высказывания?

* * *

На носу была ранняя Пасха. Перед тем как идти на кладбище, справился у соседей насчёт точных координат. Мамка лежала в стационаре на профилактике, Серёга раскручивал очередное дело. И вообще, с такими вопросами к нему лучше не обращаться. Он коммунист. Увидят на кладбище в преддверии светлого дня, махом впаяют выговор.

— Крайний рядок двенадцатого участка, — пояснила бабушка Катя. — Той, что по-над дорогой. От верхушки горы чи пятая, чи шестая могилка. Краску с собой захвати и тонкую кисточку. Крест из железа, покрашенный серебрянкой. Есть табличка, но там ничего не написано. Чуть ниже отыщешь и Прасковью Акимовну. Родные сестрички друг за дружкой на одной неделе ушли. Ты насовсем или как?

— До конца лета.

— И напрасно! Матерь надо досматривать, обзаводиться новой семьёй. Сколько девок хороших без мужика пропадают! Здесь тоже жить можно, если лень не кохать. Вот мы с Васькой забили старых нутрей, шкуры на базар отвезли: тысяча как с куста…

Для меня кладбище начинается с начала седьмого рядка, откуда его и начали заселять первые жители нашего города, перешедшие в мир иной. К мёртвым тогда относились по-человечески, землю для них не экономили. Не возбранялось поставить оградку, скамейку со столиком и посадить деревце. Здесь в самые жаркие дни прохлада и тень. Эдакий оазис в пустыне из гранитно-мраморных джунглей с гигантскими пантеонами для граждан кавказской национальности, цыганских баронов и прочих блатных, которые по старой привычке запираются на замок. В новых кварталах покоятся люди, но живучи амбиции. Рынок, короче. За деньги любые капризы. Нет равенства и соборности, свойственной, как ни странно, атеистам, рождённым до революции, но взрослую жизнь прожившим в советской стране.

А имена? Сейчас таких