— Да угодно, твою милость, значит, утрудить просьбой...

— Какой же? Садись и рассказывай!

Хозяин продолжает ежиться и кланяться:

— Я не за себя, выходит...

— За кого же?

— Мир тебя видеть желает: выборных прислал. Не прогонишь ты их? В избе ждут...

— Проси их, что им надо?

Хозяин опрометью бросился за дверь и явился с целой толпой мужиков, из которых только одна половина могла уместиться в комнате; другие установились в избе. Из толпы выходит один, видимо, самый бойкий, кланяется низко в пояс и, встряхнувши седой головой, спрашивает:

— Из Петенбурха ваша милость?

— Да. Что ж тебе угодно?

— По каким по таким по делам изволишь?

— Посмотреть, как вы рыбку ловите, судёнки строите.

— А не по духовным? — послышался вопрос от другого.

— Нет, решительно нет.

— А мы думали — по духовным: у нас, вишь, тут дело есть такое немудрое... — продолжал опять первый.

— Церковь, вишь, благословенную построить хотели, — поддержал его второй голос.

— Так, вишь, ни то, ни ее — уж и не знаем, как делото это понимать? Яви Божескую милость, прими прошеньеце!

Весь народ — и передние, и задние — повалился в ноги. История принимала крутой оборот, неожиданный, неприложимый ко всему тому, чего я от них хотел и чего мог ожидать.

— Я, братцы, не за тем послан. Просите тех, от кого это прямо зависит: мое тут дело сторона!

Просители опять поклонились, на лицах их можно было прочитать какое-то недоверие к моему ответу. Первым вывел меня из этого неловкого положения тот, который начал говорить со мной и которого они, по-видимому, выбрали своим адвокатом:

— Ну, прости нашу глупость мужицкую, что беспокойство тебе причинили. Не гневайся!..

Задние уже полезли из дверей, но выборный оставался.

— Мы ведь темный народ, известно. Думали, что ты вправду такой!..

Он, наконец, поклонился и вышел. В избе уже начался базарный шум, который становился все громче и громче. Немного спустя, дверь опять отворилась. Явился седой старик опять с поклоном:

— Говорить с тобой послали...

— Об чем же?

— О том говорить послали, что тебе самому-то надо. Сказывай! Зачем, даве сказывал, послали-то тебя? Я не вслушался...

— Посмотреть, как вы суда строите, как вы рыбку ловите...

— Суда строим? Да судов-то мы ведь не строим никаких, нет у нас заводу экого с искони бе. Карбасишки вон шьем маленькие, про домашную потребу. Большие-то суда из Мезени приводим. Пониже-то, вон в Городке (Пустозерске), в редкую когда строят же и большие, да мало... Каюки[68] чердынцы приводят, так и те там вверху делают, у них же... Пущаем их с рыбкой, кому надо. А рыбку-то мы больше семушку (семгу) да сижков (сигов) промышляем. Велишь, что ли, сказать, как рыбку-то промышляем, али не надо?.. Может ты так про рыбу-то спрашивал?..

— Сделай милость, будь так добр!

— Осенью ведь это больше, потому семушка — рыбка такая прихотливая, забавная, сказать бы тебе надо. Любит она, матушка, ветры, бури, чтоб вода-то, как в котле, кипела. Знает ли она, что человеку-то эта погода не люба и сидит-де всякий крещеный в ту пору дома, али бо другое что; по мне, кажись, вернее то: Господь ее Бог сотворил уж такой, что ей бы все с волной, да с порогами бороться, силой своей действовать... Христос ее ведает в том. Только она все против воды идет на устречу, а ведь Печорушка-то наша больно же бойка, быстро бежит. Навага, сиг, пеледь опять — эти идут больше в ясную погоду, когда солнышко светит, а семушка — нет! Как, выходит, поднялись бури, так мы за ней и выезжаем — прости, Бог, грехам нашим! Пущаем поплавню — сеть такая большая, как есть река шириной. Этой больше ловим всем селеньем, а то и неводами: теми, почитай, меньше одначе. Что выловим, то на мир и разложим и продадим чердынцам, которые на каючках-то приходят к нам. Этим вот и подати оплачиваем государевы. Ты так и записывай, где у тебя там...

Ловим очередями, кому жеребий укажет, а то порешим суточно. Сперва выезжает первая лодка и вывозит поплавню на самую середину реки. То место приметно всем, и потому зовется тоней. Здесь конец сети бросят с буйком (бочоночек такой заведен у нас, ино — он же и матафан, зовут и так). Парни торопятся, скорей бы выкидать сеть, а конец ее в руках держат. Версты с три плывут по теченью, по тоне-то, а там и начинают забирать в лодку и сети, и рыбу с ними. Затем — вторая очередь наступает. Просто же дело-то это, я так думаю и писать тебе нечего. Где у тя книжка-та?

То же общинное право является в силе и дальше на устьях Печоры, где также все участвуют в ловле, не исключая вдов и сирот. Тони погодно переходят в пользование от одной деревни к другой, и каждая деревня, в свою очередь, имеет хорошую и худую тоню. Одни действуют капиталом, другие — трудом. Желающие продают свои паи или участки в паях.

— Что же дальше с рыбой?

— Солим. Правда, лежит же она у нас сутки, двое и, пожалуй, и трое в воде, мокнет, значит...

— Зачем же так? ведь этак вся истощает: она дрябнет телом, делается хуже, вон как и по Белому морю.

— Это правда, что дрябнет, тоже вон и чердынцы сказывают.

— И солите-то, вероятно, скупо.

— Не больно же щедро: и на это указывают все...

— Зачем же дело, отчего не делаете лучше?

— Да уж делать видно так, как заведено исстари. Вот поди ты, отчего бы и не делать-то лучше, право! Ишь ведь мы народ какой, глупый, право? Захотел ты от нас, от дураков: как, знать, рождены, так и заморожены, право!..

— Чем же еще-то живете вы?

— Да как чем — вон скотинку держим и много скотинки-то этой держим. Бьем ее — мясо продаем самоедам. Любят ведь они мясо-то и сырьем жрут. Так, пар тебе идет от нее, кровь течет с нее, а ему-то тут, нехристю, и скус, и глазенки-то его махонькие все радостью этой наливаются. Это ведь не русское племя. Вон посмотри ты их: живут они по тундре-то и по деревне у нас ходят, кто за милостыней, кто в работниках живет; бабы... те шьют и таково