тот раз снова цельно выяснилась маленькая фигурка большого человека в полном величии той изящной простоты, которая так гармонировала и пришлась по мерке с изумительной патриархальной простотой нравов жителей Печоры. В их глазах, в самом деле, князь оказался и образцово-набожным человеком, соответственно племенному характеру, как грузин, и святым, безгреховным человеком — по личным свойствам. Он заслужил чрезвычайное почтение еще при жизни, которое, несомненно, должно перейти за пределы его подневольного временного пребывания на далекой реке и перенесется на его могилу. Невольно припомнились мне: и могила Киприана в окрестностях той же Усть-Цыльмы, пострадавшего в XVII векеза приверженность к расколу, и сомнительное место погребения знаменитого Аввакума с четырьмя товарищами, сожженными живьем в Пустозерске. Песком с их могил лечатся от сердитых недугов и ходят сюда для поклонения. Если жива и действительна их память, то, по некоторому сходству участи, не откажет в том же благодарное печорское население неподкупному охранителю их прав, заступнику за их интересы и, несомненно, добрейшему человеку. Выяснился передо мной и тот разительный контраст, который оказался между этим победителем душ и сердец и теми поморскими благодетелями, которые подвели под свою тяжелую руку беззащитную бедность страхом отказа в помощи, денежной кабалой, требованием перемены веры и смены обычаев, перекрещиванием, насилованием совести и другими недобрыми делами.

На этот раз опять предстала передо мной эта высокая в нравственном смысле личность, скромными, неслышными способами получившая широкую известность. Прошлой весной одно из влиятельных лиц, отправлявшееся на Печору с важными поручениями и обратившееся ко мне за сведениями, упомянуло об Евсевии Осиповиче Палавандове и пожалело, что уже не может воспользоваться его услугами и благотворной помощью.

Когда последние для меня оканчивались досадным сроком поездки и надо было благодарить и прощаться, я решился задать князю тот вопрос, который он искусно сдерживал до сих пор, — вопрос, невольно напросившийся в последние минуты свидания:

— Когда же вы, князь, соберетесь, наконец, оставить Печору и решитесь переменить худшее на лучшее?

Известно было, что не один раз ему предлагали на выбор любое место лесничего во внутренней России, даже в теплой Малороссии, только не за Кавказом, но он упорно отказывался.

— Зачем? — отвечал Евс. Ос. и мне вопросом, как, вероятно, делал и при формальных запросах служебного начальства. — Печора дала мне все, что не дала бы и родина. Здешний прелестный климат на старости лет закалил меня таким здоровьем, что могу даже отбавить другим желающим. Таких людей, как здесь, мне уже нигде не найти. Нет, не могу вам сказать: до свидания — прощайте навсегда, до возможной встречи там, на небесах, в будущей жизни. Ведь я верующий!.. Для меня уже давно и бесповоротно сложились все мои желания надвое; либо на родину — в Грузию, в Тифлис, либо здесь — на Печоре, в Усть-Цыльме, продолжать жить и здесь же умереть.

В Усть-Цыльме, на церковной горушке, действительно насыпана могила князя рядком с теми многими, для которых он посвятил все слишком двадцать последних лет своей безупречной и небесследной жизни. На старом церковище остался небольшой холм: все размыло и унесло напором реки. Новое место настолько уже надежно и прочно, как самая память о незабвенном благодетеле забытого и заброшенного края.

УСТЬ-ЦЫЛЬМА

История заселения этого места. — Мой хозяин и раскольники. — Предания. — Рассказы о ловли семги. — Очереди и общины. — Суда-каюки. — Поплавня. — Чердынцы. — Быт устьцылемцев. — Свадьбы. — Раскольницы. — Легкие нравы.

Существование Усть-Цыльмы как селения не восходит дальше времен Грозного. По двум сохранившимся грамотам его видно, что основателем слободки Цылемской, при впадении р. Цыльмы в Печору, был новгородец Ивашка Дмитриев Ластка, которому и дан «на оброк на Печоре на Усть-Цыльме лес черный» с правом «на том месте людей называти, жити и копити на государя слободу, а оброку ему платити в государеву казну на год по кречету или по соколу, а не будет кречета или сокола, ино за кречета или сокола оброку рубль»; на том основании, «что по тем речкам лес-дичь и пашен, и покосов, и рыбных ловищь исстари нет ничьих и от людей далече, верст за пятьсот и больше. А кто у того Ивашку, — говорит грамота дальше, — в слободе приезжих людей учнет жить сильно, а ему не явился, и он с того емлет про мыты на великого князя рубль московский» и пр. Богатство края: рыбные ловища и кречатьи, и сокольи садбища (по словам грамоты), и лес-дичь (не початый) — породило Ластке противников: кеврольцев, чакольцев и мезенцев, из которых некоторые знакомы уже были с Печорой и ее богатством прежде — «ловили рыбные ловли наездом», как говорит вторая грамота в другом месте. Эти придумали хитрость, хотя и весьма неловкую: они задержали Ластку на пути в Москву у себя на Пинеге, отправив вперед своих приспешников ходатайствовать у царя об новой грамоте для себя исключительно. В марте посланные явились в Москве с челобитьем и сказом «про Ивана про Ластку, что его без вести нет» и что они готовы дать оброк за два года вперед по три рубли на год. В апреле приехал и Ластка, и к прежнему оброку надбавил еще рубль против противников своих. Решено было тем, что Печора осталась за Ласткою, «потому что (как сказано в грамоте) нас те кеврольцы, и чакольцы, и мезенцы Вахрамейко Яковлев с товарищи оболгали, что Ивашки Ластки без вести нет, а давати ему оброку царю и великому князю на год в нашу казну по четыре рубли московских». На обороте подпись Грозного и следует приписка, из которой видно, что пинежане на новый оброк Ластки наложили еще свой рубль, но Ластка и тут не уступил: Печора осталась-таки за ним за шесть рублей оброку в год. Это и засвидетельствовано скрепой такого знаменитого окольничего, каким был друг Грозного-царя, Алексей Федорович Адашев.

«Ластка затем лес-дичь расчищал и в слободку людей призывал, и церковь Николы Чудотворца в той слободке поставил, в 1547 г., и попа устроил, как ему у тоя церкви можно прожити!»

Все это происходило в 1555 году. Через девять лет, в 1564 году, в Усть-Цыльме считалось уже 14 дворов и в «них людей 19 человек, по Якимову письму Романова». В 1575 году «по Васильеву письму Агалина да подьячего Степана Соболева в ново прибыло (перед прежним) два двора, а людей в них прибыло 4 человека», а при них «церковь с трапезою