Князь потирает руки и улыбается.

Затем шел рассказ о пище, об одежде, о жилищах. Князь настаивал, как будто хотел, чтобы старуха выложила все разом, и снова в такт покачивал головой, когда мне приходилось выслушивать и записывать на память.

Старуха, между прочим, выпевала:

— Но всегда, если не на сарафане, то по рубашке надет пояс, по старообрядскому поверью, и потерять, либо подарить, либо забыть надеть этот пояс — значит, накликать на себя несчастье...

Князь погнал рассказ дальше и догнал его до конца. Старушка напевала:

— Ивее тому подобное, хлебопашество, скотоводство, рыбна ловля и зверина, и жительство, и язык — все русьские и никаких нет особенностей разных. И есть хотя маленькие ошибочки, но выразить невозможно.

— А вырази! Ты ведь умная и ученая, — перебил князь.

Но она уже, видимо, устала и выкладывала последние остаточки.

— Также и памятников, и болванов, и никаких почетных богов и богинь не водится. Хоша и есть какие-нибудь басни старинные, таперича все оставили. А читают какие-нибудь изданные разные книжки, примерно аглицкого милорда Францыля Виньцыана, Еруслана, Бубу (Бову?) и другие прочие. А более не взыщите — скольки знала, стольки и сказала.

Вот и эта патриотка своих мест застилает и заметывает, плетет и нижет, а за занавеску держится и не выпускает ее из рук. Где нужно и когда вздумается, возьмет и задернет, невзирая на то, что тут-то и открываются самые любопытные виды. Тем не менее свадебный обряд дозволила она мне записать полнотой. Песенки на голос спела, избы в подробности описала и проделала все это беззастенчиво, самым обстоятельным образом, конечно, из уважения и угождения князю, при явном расчете на его камертон и на выбор сюжетов. Разумеется, кое-где схитрила, местами умолчала, в другом переврала, затребовала новой поверки и справок в исполнение печорской же пословицы: «Чужая сторона, блудясь, спознавать».

На одно особенно не поскупились печорцы, — именно в жалобах на врагов своих ижемцев не пожалели красок, чтоб обрисовать отношения к тундре, т. е. к самоедам и к приращению того бродячего капитала, который в виде оленьих стад гуляет беспредельно на просторе этой самой тундры.

Я еще не добрался до слободы Усть-Цыльмы, как уже успели забежать к князю раньше меня уехавшие с Печорской ярмарки два ижемские богача: Меркул Исакович из Мохчи и Николай Васильевич из Сезябы, с которыми я успел там раньше познакомиться. Они долго выспрашивали у князя, как им поступать со мной и какие держать ответы, как меня понимать и за кого принимать. Прием там сделан был самый радушный, но отличавшийся самой досадной и обидной замкнутостью, дававшей одно лишь подозрение, что ижемские дела в самом деле нечисты и «тундра грехом лежит у них на совести».

По неизменному и испытанно-полезному обычаю, я и в Усть-Цыльме поспешил познакомиться с местным молодым священником. Он, между прочим, поразил меня знанием священных текстов, которыми охотно пользовался, вставляя в свою речь во все время бесед наших. По его объяснениям, это знание замечено было и его духовным начальством еще в семинарии, и когда он окончил курс и открылось здесь вакантное место, архиерей Антоний избрал его, признав способным к миссионерской деятельности среди жителей отдаленного края и в раскольничьей слободе.

Интересно было его мнение о князе:

— Господь благовоизволил ему. Оттого и блажен, что он избранник по хотению своему, его же и прия.

— В чем тайна? — отвечал мне о. Павел на прямой вопрос мой, — Грядущего не изжинает. Каждый идет к нему и всякого приемлет. Как сказал Златоуст в слове на утреню святые Пасхи? Аще приидет и в девятый час и того милует, и того целует, и овому царствует, и тому дарует, — говорил о. Павел быстро, и остановился. — Впрочем, я всеконечно спутался: один ведь раз в году-то читаем, — говорил он в свое оправдание, — и затем продолжал: — Остерегайтесь называть его деяния слабостью к сплетням и всезнание от скуки и праздненного жития — нет! Не сон его по годам стал реденьким, а по великой любви и благодати он заботлив и любвеобилен. С первыми петухами он всегда на ногах. И привычка сделана. Докажу примерами.

Живет здешний мужик с достатками такими, что может лежать на печи сколько угодно. У него застоится кровь — начнет стрелять в спину, поясница застрадает. Идет к князю жаловаться. Советует князь в баню сходить. Да он уж и сходил, и отпустило ему, а все-таки лезет. «Зачем?» — вопрошаю. А вот, чтобы сказать домашним: у князя был, как принимал, как потчивал. «Вот, братец ты мой, пришел я к нему, вышел это он ко мне: здравствуй, говорит, руку подал и т. д.». Но о сем довольно беседовать.

Замечательно, что на Печоре подача руки вовсе не считается особым знаком внимания и почета. Кто из приезжающих новых людей сам не догадается это сделать, тому печорец первым поспешит сунуть свою мозолистую руку. Этого нет в Поморье, кроме богачей, на Печоре такой обычай заведен князем и стал всеобщим и похвальным. Каждый тотчас же торопится вытащить руку из широкого рукава малицы и просунуть ее в наружный просов под заскорузлой и торчащей вбок рукавицей, пришитой одним боком к рукавам малицы.

— Продолжаю уподобление, — говорить отец Павел, — представляю второй пример. У бабы овечку волки зарезали: отчитывать бы ей по своему требнику, а она также идет к князю. Однако не за деньгами его, чтобы купил, а затем, чтобы поскучать перед ним и поплакаться ему: «Бойкенькая была; два раза волну снимала и чердынцам на деньги продала». Он ее слушает, головой качает и языком причмокивает: того ей и нужно, и больше ничего. Слышит и видит она, что он ее жалеет. Тайна сия велика есть. Баба довольна, да ведь и соседки не дадут ей покоя, непременно скажут: «Что скулишь-то? Посоветуйся с князем». Она побывала, поговорила с ним — овца-то у ней словно бы и отыскалась. Велика эта тайна, повторяю, не обинуясь.

Всматривался я в его деяния: идет он весьма порану гулять по слободе, палкой от собак отбивается, и на все имеет прозорливость. Увидит неисправность, постучит в окно палкой и вызовет кого возжелает. Сделает наставление, учит каждого, как поступать, чтобы всем было хорошо и любительно.

Любопытствовал я о церковном различии, так как он грузин, — никаких мне отмен он не указал. Обнаруживал явственно рачение к молитве и рвение ко св. храму. Плащаницу сам любит