Перед Сенной открылась уже суматоха пожара. На площади был хаос. Люди бегали, сновали, кричали; масса всякого хлама была свезена сюда, свалена около лавок и даже проехать на площадь было невозможно. Проезд заграждала цепь солдат, вероятно караул с гауптвахты, которая стояла рядом.

Я велел объехать кругом, с Екатерининского канала, и мы вернулись назад. Но около Мучного переулка проезда не было, и также все было завалено разными вещами. Я отпустил извозчика и пошел пешком.

Шум и гром пожара, неистовый рев толпы, страшные порывы ветра, разметывавшие дым и гарь во все стороны, обхватили меня той судорожной атмосферой, в которой царят и паника, и подъем человеческого духа. Помню, во мне было одно желание: идти вперед, как можно ближе к тому месту, где раздавались неистовый охриплый крик и визг, и я шел, толкал, меня толкали. Что-то сыпалось сверху на меня, что-то валилось под ноги. Я добрался наконец до Садовой, до главного фаса Апраксинского двора, но это была только половина дела. Всю улицу занимала толпа, которая суетилась, толкалась, кричала и вся была в страшном возбуждении. Я взглянул вдоль Садовой. Она вся была полна дыма, и он то разносился ветром, то снова окутывал толпу, застилал глаза, мешал дышать. Во многих местах пламя пробивало этот дым, кипело как-то озлобленно и порывами выбивалось из окон и арок рядов.

Какой-то парень, весь в саже, обгорелый, с бледным лицом, тащил огромную связку железных прутьев и кричал сиплым, визгливым голосом:

– Уйди! Уйди!.. Разбрыжжу… раз… – И он упал передо мной на мостовую.

Другой толстый, рыжий, бородатый, какой-то, вероятно, сиделец, тащил один целый прилавок и бросил его посреди улицы, повернул назад и снова исчез во дворе. Я бросился вслед за ним, и мне удалось проникнуть в самое здание двора. Нестерпимый жар и чад обхватили меня со всех сторон.

Люди, как звери, метались в дыму и в огне. Ветер неистовствовал, пламя клокотало. Помню, маленькие железные шкафчики горели, как деревянные клетки. И что в особенности поразило меня, это – отсутствие пожарных и полиции. Я после узнал, что все пожарные команды были измучены предшествовавшими пожарами, все трубы были перепорчены. Одним словом, огню была предоставлена полная свобода. Только гораздо позднее привезли паровую трубу и стали ею действовать со стороны Фонтанки.

ХХХVII

Не знаю почему, мне хотелось идти дальше в это моря огня и суматохи. Может быть потому, что пожар захватывает и раздражает. Заразительно общее настроение; оно извращает наши желания и стремления. Но только что я сделал несколько шагов, как чья-то рука сзади налегла на мое плечо и грубый голос спросил меня:

– Куда вы?

Я обернулся. Передо мной стоял какой-то мужик или мастеровой работник в обдерганном и замасленном полушубке, с всклокоченной рыжей бородой.

– Куда вы? – повторил он. – Здесь нам не место. Здесь нашего брата бьют и жгут! – Я смотрел на него с недоумением.

Он наклонился ко мне и прошептал быстро:

– Бейдель. Вчера у Бергенблата познакомились. Не узнаете?.. Ступайте! Ступайте!.. – И он сильными руками повернул меня к выходу и исчез в толпе.

Я бросился в ту сторону, куда он пропал. Но впереди гуще столпился народ. Там, очевидно, что-то происходило. Что-то напоминало стаю голодных собак, рвавших добычу. Крики и рев, кажется, заглушали шум пожара. Я двинулся к этой кучке людей, но вдруг она расступилась, и я увидел какого-то бледного человека, маленького, с искаженными чертами лица, у которого тащили и рвали из рук в разные стороны громадный узел. Бейдель держал человека под руку и защищал его.

– В полицию! – кричал он. – В квартал!

– Не надо полиции! Не надо! Мы сожжем его! – И толпа с новой яростью кинулась в общую свалку и меня оттолкнули. Я видел только, как все смешалось в какую-то безобразную кучу, из которой что-то понесли туда, где кипело сплошное море огня, и с диким звериным криком бросили это что-то, с размаху, в огонь.

Пронзительный, раздирающий крик завершил эту безобразную сцену.

XXXVIII

На одно мгновение у меня затуманилось в глазах.

Я не чувствовал, как меня толкали, влекли и очнулся опять на углу Мучного переулка.

Подле меня совершалась какая-то сцена. На панели лежала женщина и горько плакала, и билась о каменные гранитные плиты. Подле нее стоял городовой и два каких-то мужичка, как будто сидельцы, которые что-то толковали ей и убеждали.

Я нагнулся к ней. Мне показалась она такой жалкой, в этом беспомощном горе и тяжелом отчаянии, ее затасканный бурнусик был изорван, опален, так же как и волосы. И когда она отняла платок от лица и взглянула на меня, то я с радостным криком «Жени!..» в одно мгновение подхватил ее и поднял с тротуара.

Она ухватилась за меня обеими руками и продолжала рыдать и биться на моей груди; а я весь дрожал и влек ее дальше. Но будочник задержал нас.

– Ваше благородие, – сказал он, прикладывая руку к козырьку. – Пожалуйте в квартал. Мы обязаны, ваше благородие, доставить ее в квартал. – И он взял Жени под руку. Оба мужичка тоже поддержали:

– Нет! Так нельзя, ваше благородие, – подхватил один. – Она, может, и есть самая поджигательница. Кто их разберет!..

И мы пошли в квартал Спасской части.

Но мы не прошли и двух-трех шагов, как нервное напряжение, которое, очевидно, овладело ей, оставило ее и она лишилась чувств, и если б я не поддержал ее, то она снова упала бы на тротуар. Я быстро подхватил ее на руки и понес. Городовой позвал извозчика и усадил нас, а сам взял другого и, захватив одного из мужичков, поехал за нами.

В квартале мы никого