– Расскажи, что ты видел, – допросил частный.

– Да чего я видел, ничего не видал… только Митрич, значит… вишь, говорит… вон барыня… должно быть, зажигательница идет… чего ей, слышь, тут в таку саму жару делать… я, брат, сам видел, как она чего-то в огонь совала… Ну, я и думаю, вот она, самая-то есть губительница… держи ее, говорю Митричу, а сам побег и заступил ей дорогу… Ты, говорю, такая-сякая, курицына дочь, чем здесь проклажаешься… Ну! А тут сейчас нас ребята обступили… и хотел ее то есть теребить, ну, одначе, я не дал… Нет, говорю, не трожь!.. Мы ее в фартал сволочем. Не надо, бают, в фартал, мы ее сами сейчас порешим, спечем… И так на нее прут… ну! Мне, значит, и обидно стало… так как я говорю, как по правилу следует… Размахнулся я, и тут Федьку Лизуна съездил… точно это, правда истинная, ваше благородие… виноват! Как ты, говорю, такой-сякой… каку мочь имеешь… так поступать… и сейчас же Митрич подошел… мы подхватили, значит, их милость под руки и поволокли… Ну, знамо дело… народ прет, галдит… их милость упорствуют… вытащили мы их до Мучного… тут городовой подошел к нам и вот их благородие. – И он указал на меня.

– Ну, пошел вон, вон, ракалия! – И помощник частного неистово затопал ногами… Мужик медленно повернулся и вышел.

– Вот, изволите видеть, – обратился ко мне помощник. – Вот этак мы теперь почти каждый день возимся с этим народом… и ничего тут не поделаешь… просто голову потеряли… позвольте попросить их подписать показание. – И он обратился к Жени.

Я приподнял ее со стула, она тихо, шатаясь, подошла и подписала, не читая то, что написал частный.

– Теперь больше мы вам ненужны? – спросил я.

– Нет-нет!.. Вот только адрес их… Вы говорите, что их легальное имя Евгения Павловна Самбунова?

– Да!

– Ну! Мы так и запишем… Извините, что обеспокоили… ну, разумеется, народ необразованный.

И он записал адрес Жени: на набережной Фонтанки, дом № 130.

Оказалось, что это в двух шагах от того дома, где жила Геся.

XLII

Когда я вывел Жени на улицу и усадил ее на извозчика, то она точно остолбенела или, по крайней мере, пассивно исполняла все, что я говорил ей.

Я отвез ее на ее квартиру. Она занимала угол на чердаке, за ширмами, у какой-то прачки. Грязь и вонь были страшные. Я ужаснулся.

– Жени! – вскричал я. – И вы здесь живете, в этакой гадости и грязи!..

Она посмотрела на меня как-то растерянно и сказала:

– Да, живу… – Потом вдруг застонала, зарыдала и грохнулась бы на пол, если бы я не поддержал ее.

– Жени! Жени! – вскричал я. – Не убивайтесь так… Ничего… ведь ничего не случилось.

Она начала рваться из моих рук и отстранять меня.

– Нет, нет!.. Оставьте, к чему?.. Все кончено! Все… он погиб!

– Кто он?

Но на этот вопрос я не мог добиться ответа. С трудом мне удалось уговорить ее улечься на постель. (И какая жалкая была эта постель!)

– Жени!.. Я привез вам от Анны Николаевны… она просила меня передать вам… вот! – И я достал кожаный портфельчик, который я носил на груди, а вместе с ним снял с шеи фланелевый мешочек с образком. – Вот вам она посылает триста рублей.

– Мне не надо!.. Не надо! – проговорила она сквозь рыдания и оттолкнула деньги.

Я дал ей немного успокоиться.

XLIII

– Зачем вы, – сказал я, – дорогая моя, отказываетесь от помощи, которую шлет вам любящая, сильно любящая ваша мать?

– Я не хочу жить на чужие деньги… это неправильно… ненормально… это крепостные деньги… это не мой труд… это кровь и пот бедных крестьян… я хочу жить своим трудом… на свои деньги… Понимаете вы это… или не можете понять?!

– Жени! Когда вы будете в состоянии жить своим трудом… то и живите… нет ничего лучше, как жить не чужим, а своим трудом… Но разве вы теперь можете трудиться… в таком состоянии?! Пройдет это время… справитесь вы с силами… и тогда работайте, трудитесь. И разве теперь труд ваш оплачивается как следует?.. Смотрю кругом и удивляюсь: как может жить человек в такой обстановке!

– Многие живут хуже меня… не жалуются.

– Так вы возьмите деньги, чтоб помочь этим многим…

Но она оттолкнула протянутый мной портфельчик.

– Они не возьмут чужих денег.

– Жени! – вскричал я. – Вчера одна из ваших «гражданок» украла у меня триста рублей и взамен их оставила мне расписку революционного комитета… Я нахожу такой поступок, как воровство, позорным… гораздо более позорным, чем жить на чужой счет… деньги, от которых вы отказываетесь, скопила ваша мать… она экономничала, изворачивалась в хозяйстве и скопила для вас, с любовью к вам эти деньги… Жени! Дорогая моя!.. Вы делаете несправедливый, жестокий поступок… спросите всех тех оброчников и крепостных, которые дали вашему отцу эти деньги… и они все, я уверен, скажут, что эти деньги ваши.

Она вдруг приподнялась с подушек и всплеснула руками, ее глаза так заблестели, что я не мог смотреть на них.

– Выслушайте меня, родная моя, выслушайте хладнокровно!.. – вскричал я. – Я признаю… в принципе… справедливость ваших убеждений… Вы знаете, что я заклятый враг крепостничества… Сохрани меня Бог, чтобы я защищал его… Но оно существует в его человечной форме в вашей семье… Вы отреклись от этой жизни… Вы избрали другой, более правильный путь… Но вы не рассчитали ни сил, ни средств ваших для борьбы на этом пути… И вы виноваты…

– Как?.. Чем?! – спросила она слабым упавшим голосом.

– Тем, что поступили опрометчиво… Нельзя так круто обрывать старые связи…