в этой страсти кроются и хорошие, и дурные стороны. Как всякая страсть, исключая страстной любви к Богу, она должна быть изгнана. Но каждый из нас должен стремиться к увеличению личного богатства, употребляя его на пользу и благо наших съединенных братий. Ведь вы, вероятно, слышали об богатстве Монфельери и их употреблении. Я стараюсь подавать пример такого отношения к «мамоне». Наши предки, израильтяне, согрешили перед Господом, сделав золотого тельца и поклонившись ему, и этот грех тяготит до сих пор над всем Израилем. Но загляните в другие национальности; посмотрите на коммерческое или буржуазное сословие – разве не везде одно и то же? Возьмите греков… С другой стороны, богатство – это единственная земная сила, которая выше всех других земных сил, и там, где предстоит борьба, как нам, там необходимо быть аккумулятором и запасать эту силу. Времена Давидов и Голиафов – исключительные времена. Нельзя рассчитывать постоянно на силу и помощь Господа… Ведь даже у вас есть пословица: на Бога надейся, а сам не будь плохим. Кажется, так?..

– На Бога уповай, а сам не плошай! – поправил я его.

– Ну вот! – сказал он. – Это говорит ваша народная мудрость… Итак, мой дорогой брат, я очень рад, что мы с вами сговорились, и позвольте вас уверить, что вы найдете в нас не врагов, а надежных союзников.

И он опять взял меня за руку, крепко пожал ее и нежно потрепал по ней другой рукой.

– А теперь, – сказал он, – пойдемте к другим нашим братьям… Они, вероятно, ждут уже нас.

И он прямо направился к двери салона.

Там, позади этих дверей, были шум, говор, раздавались шаги. И я теперь только обратил внимание на все это, а до сих пор не замечал и весь был погружен, изумлен тем, что я слышал от моего странного собеседника.

XXIX

Он распахнул двери, и мы очутились в шумном многолюдном собрании, которое все разом смолкло при нашем появлении. Тут было много молодых и старых лиц, тут были типичные евреи, в лапсердаках, с длиннейшими пейсами, но тут же были и настоящие европейские денди, в самых современных модных европейских костюмах. Было также довольно много дам и девиц, и даже очень красивых, которые, как цветы, были разбросаны среди темных и черных мужских костюмов. Здесь не было только тех растрепанных, неряшливых, невероятных чуек, накидок и пальто, тех славянофильских, ухарских рубашек и поддевок, которыми было богато собрание приверженцев фаланстеры. Здесь все было чинно и прилично, хотя многие потом, в особенности из старых седых еврейских бород, начали очень громко покрикивать и вообще вести себя со всей еврейской бесцеремонностью и неблаговоспитанностью.

– Здравствуйте, братия, – поклонился им Бергенблат. – Вменяю себе в приятную обязанность представить вам нового собрата, господина (он назвал мою фамилию). Примите его в наше тесное единение, как трудящегося для той же великой цели, для которой и мы все работаем.

Все посмотрели на меня с любопытством и начали подходить к хозяину и здороваться с ним. Некоторые очень низко кланялись, другие целовались с ним. Многие раскланивались со мною и жали мне руку. Наконец ко мне подошел какой-то низенький, сильно поседевший еврей, с красными воспаленными глазками, громадным сизым носом и до невероятности курчавой головой. Все волосы на этой голове представляли копну какого-то взбитого серого войлока и выказывали явное стремление сбиться в колтун. От него сильно разило каким-то неприятным крепким запахом и чесноком.

– Пижволте… быть жнакомым… – начал он, схватив мою руку в свою липкую, костлявую ладонь. – Я Габер, издешний коммерсант… и фабрикант… Вы же теперь вступили в нашу еврейскую семью и отреклись же от вашего сумасбродного учения…

Но мне не суждено было дослушать этого обращения. Я успел только проговорить, что я вовсе не отрекся, как к нам быстро подошел Бейдель и буквально оттер господина Габера, говоря ему:

– Ну! Это после, после, господин Габер… Теперь все философские и религиозные вопросы в сторону.

– Зачем же вы не даете мне поговорить с гашпадином? Он новый гашпадин, надо научить его, – запротестовал Габер, но какой-то юркий черненький еврейчик быстро схватил его под руку и увлек в сторону. Очевидно, все это было подготовлено, и меня сторожили.

Бейдель взял меня также под руку.

– Завтра, – сказал он шепотом, несколько пришепетывая, грассируя и косясь по сторонам. – У нас серьезный день. Завтра наши сожгут все ряды мелких торговцев, которые торгуют в мелочных лавках здешнего толкучего рынка.

Я с ужасом отшатнулся от него.

– Зачем же?! – спросил я невольно.

– Затем, чтобы, по возможности, всеми зависящими от нас средствами уничтожить рознь мелкого торгашества. Мы разорим их, и на место их выдвинем наших торгашей… – И он пристально, в упор посмотрел на меня сверкавшими серыми глазами.

Я невольно выдернул мою руку из-под его руки и молча уставился на него. Он быстро искоса взглянул по сторонам. Мы стояли в углу залы. Около нас никого не было, все столпились вокруг Бергенблата, который рассказывал что-то с жаром.

– Вы хотите спросить, зачем же эта замена? Затем, – проговорил он медленно, – что наши торгаши уже съединены. Они никогда не будут рыть друг другу ямы, как ваши. Они составляют одну братскую семью, связанную правилами кагала и их религией…

– Разве вы не еврей?! – вскричал я.

Он быстро кивнул головой.

– И да, и нет! – сказал он. – Я еврей, но прежде всего я – единитель… Я приношу и принесу все в жертву великому делу единения. – И его глаза опять засверкали диким огнем фанатизма.

«Как же он, – подумал я о Бергенблате, – говорил мне, что они идут против фанатизма. Разве он – один из высших, а этот, его подручник, – из низших».

XXX

Я хотел ему возражать, но к нам подошли и обступили нас со всех сторон. Многие заговорили с ним, а я отошел.