— Будь что будет, — понуро сказал барон Гро. — Как говорили древние: «Поступай, как знаешь, всё равно раскаешься».

Генерал Монтобан в свою очередь заверил, что у ворот будет дежурить французский батальон.

— В случае надобности, — сказал он, — мы будем наготове и мигом придём к вам на выручку, если вы окажетесь в опасности.

Обеспечив, таким образом, своё беспрепятственное вступление в город, Николай решил осуществить его безотлагательно.

Вульф ещё раз попытался отговорить от "ненужного риска".

— Ваше превосходительство, — обратился он к нему, когда Игнатьев объявил, что в два часа пополудни вступит в город. — Обстоятельства могут сложиться гораздо ужаснее, нежели можно предположить сейчас, находясь вне города и его разъярённых жителей. За что вы осуждаете себя на казнь?

Игнатьев посуровел.

— Долгие проводы — лишние слёзы. Не стоит говорить о том, о чём мы уже говорили, и потом: осуждение ещё не казнь, ещё не гибель. У осуждённых есть надежда на спасение, а у погибшего — нет.

— Не спорьте, Николай Павлович, — протестующим тоном заговорил секретарь. — Я категорически против: вы не имеете права так рисковать своей жизнью. Без вас не будет договора. Тяньцзиньский, может быть, и утвердят, но Айгунский, вы знаете, нет!

— Его не будет, если я останусь здесь, — отрезал Игнатьев. — В виду союзнических войск под стенами Пекина. Я должен быть в столице вместе с китайским народом, с принцем И Цином, если хотите, да, да! Не удивляйтесь: вся дипломатия держится на мелочах, на психологических нюансах, а принц И Цин сейчас растерян так же, как и барон Гро. Я это чувствую, я это знаю. — Он посмотрел на часы: стрелки показывали полдень. — Су Шунь в горах. Это подарок.

Вульф резко отвернулся и кончик его носа побелел. Всем своим видом он как бы показывал, что заведомые дураки ужасно любят ставить умных людей в глупое положение. У них звериное чутьё на унизительные ситуации. И, словно в подтверждение этих его мыслей, рыжая кобыла одного из казаков бессовестно задрала хвост...

Конвойные, слышавшие разговор секретаря с Игнатьевым, клятвенно сгрудились.

— Сгинем, а до подворья дойдём, — храбро сказал Шарпанов.

— Не выдадим их превосходительства, — прогудел Стрижеусов.

— Ништо, — со свойственной ему бравадой рассудил Курихин. — Отобьёмси.

— "У, казачьё тупое", — выругался про себя Вульф, до последнего надеявшийся, что охотников идти на верную смерть не сыщется. Оказывается, нашлись. Людей, которым не жаль собственной жизни, да и чужой тоже, гораздо больше, чем он думал. Но мучительнее всего было то, что его, потомственного дворянина, воспринимают, как труса, и никто, — никто! — не знает, что перед отъездом в Китай, он твёрдо заверил отца Игнатьева в том, что удержит сына от рискованных мероприятий. Об этом уговоре знали лишь они одни.

— Ваши действия не вызовут сочувствия у будущих историков. — Вульф знал о крайнем честолюбии Игнатьева и решил уязвить почувствительней. — Да и сама история, пожалуй, вас не вспомнит.

— Поживём, увидим, — ответил Николай.

Казаки держали коней под уздцы, ждали приказа.

Курихин часто сплёвывал, насупленно смотрел на офицеров и ковырял землю носком сапога: и што телятся, когда уже решили?

Стрижеусов и Беззубец перебрасывались короткими фразами.

— В брюхе щикотно.

— А то ж.

Шарпанов с его чёрными, как смоль, кудрями, терпеливо ждал, курил и жёлтым ногтем сбивал пепел с самокрутки. Не его казачье дело выяснять, кто прав, кто нет? Этим пусть другие забивают себе голову. Его задача — охранять. Без разговора.

По небу неслись клочковатые тучи. Ветер нещадно растрепливал их, тащил низом. Над самой землёй.

Попов застегнулся на все пуговицы, проверил барабан револьвера, пересчитал патроны.

— Любят барышни конфеты...

Игнатьев надел парадный мундир, оглядел конвой и сел в роскошный паланкин. Шестеро мускулистых носильщиков подняли его на высоту своих надплечий, и теперь он вполне походил на знатного российского вельможу, наделённого огромными государственными полномочиями.

В тот момент, когда он уже готов был скомандовать: "Вперёд", из города на китайских повозках прибыли отец Гурий и Татаринов.

"Командующий столичными войсками предупреждён, — сообщил священник, — но мы не усидели, решили составить вам свиту".

Николай тотчас распорядился увеличить казачий конвой и поймал себя на мысли, что уже привык командовать людьми, привык нести ответственность за всё, что с ними происходит, пока он начальствует, выполняя волю своего государя.

Не прошло и минуты, конвойные привстали на стременах.

Хорунжий потянул шашку, внимательно посмотрел на клинок и, покачав головой, словно ему что-то не понравилось, с силой вогнал его в ножны.

— Прорвёмся.

Он знал своих казаков, знал, кто на что способен, и был уверен в их несгибаемом мужестве.

— Конвой... по двое ... шагом!

Минута вступления в Пекин была торжественной.

Английский батальон стоял по правую руку от Игнатьева, французский — по левую. Поперёк пути в воротах была натянута верёвка, а за нею теснилась китайская гвардия. Французский пост, а за ним английский, вышли "в ружьё" и взяли "на караул". Европейцы отдали Игнатьеву честь на глазах изумлённых пекинцев.

Шарпанов и Курихин разом взмахнули шашками — верёвка, рассечённая булатными клинками, упала под ноги коней.

И в эту минуту проглянуло солнце.

Юное лицо Шимковича расплылось в улыбке: само светило приветствует их! Он глянул на часы: было два часа тридцать минут пополудни.

Глава XVIII

Сидя в помпезных носилках, Николай живо представил себе то, что творится сейчас в центре Пекина и на его окраинах, где яростная стихия человеческой злобы и мстительности захлёстывала улицы и переулки. Мучительная смерть поджидала любого чужеземца на каждом шагу. И что с того, что символом Пекина была жёлтая чайная роза, а покровителем — Дракон Драконов, изображаемый не иначе, как белым квадратом на белом поле, видимым и не видимым одновременно? Народ высыпал на улицы и площади города, чтобы на баррикадах доказать всей Поднебесной, всем четырём частям света, какова сила его духа и его воли к жизни, освящённых глубиной молчания Жёлтого Предка — прародителя китайцев.

Секретарь Вульф держался поближе к паланкину — прикрывал его хорунжий Чурилин.

Краем глаза Игнатьев заметил, что городская сумятица отразилась на лицах казаков выражением зловещего спокойствия.

Нервы у всех были напряжены до предела.

Татаринов сообщил, что в оружейных лавках бойко торгуют порохом и картечью. Каждому покупателю хотелось отличиться перед богдыханом: лично убить иноземца за обещанную награду. На всякий товар — свой покупатель.