Николай жестом посадил его на стул.

— Вы мне напоминаете слепую лошадь, которая норовит свернуть с дороги, да при этом ещё и лягается. — Он чувствовал, что не стоит горячиться и сетовать на недостаток понимания со стороны сотрудников: каждый проживает свою жизнь и в этой жизни, как в лесу, свои кикиморы и лешие, чувствовал, и всё же срывался на резкость.

Видя, что Игнатьев теряет самообладание, Попов обратился к Вульфу.

— Не стоит так драматизировать, пугать самих себя.

— В самом деле, — поддержал его Баллюзен. — Двум смертям не бывать.

Мы — члены военной миссии, а это значит, что мы не можем не подчиниться приказу, не вольны в своём выборе. — Он перевёл дух и посмотрел на хорунжего Чурилина, начальника конвоя. — А коли так, исполним долг, возвысим нашу честь.

— Вы ещё добавьте "честь нации", — с неприязнью сказал Вульф, и мука безысходности скривила его губы. Где-то там, в стороне Тяньцзиня и Шанхая остались короткие душные ночи, долгие жаркие дни. Водопадная зелень плакучих ив, щебечущий воздух, стрекозы над водой и мерный гул прибоя. По краешку прибойной полосы ходили чайки.

— Ваше превосходительство, — почти застонал он. — Это безумие.

Игнатьев взял себя в руки, заговорил с лёгкой улыбкой.

— Но вы же сами только что сказали: пекинцы обезумили, значит, мои действия могут показаться им разумными. У безумцев свои замыслы, у сумасшедших своя логика, и хорошо, что она есть, иначе было бы невыносимо тяжело осознавать своё бессилие перед глупцами, а так, — он засмеялся, — есть надежда, что подобное излечится подобным. Этим руководствуются эскулапы.

— Счастье общения это когда есть кто-то, разделяющий наши заблуждения, — обезволенно пробормотал Вульф. Спорить с таким упрямцем, как Игнатьев, было бессмысленно.

— Кризис требует действия, — не обращая внимания на встречную колкость секретаря, категорично заявил Николай. — Решение моё неизменно! Живым или мёртвым, но я должен быть в Пекине. — Выступаем в полдень.

Чем тяжелее крест, тем достойнее человек, несущий его.

Уже перед сном он услышал, как Вульф донимает Попова назойливыми откровениями.

— Я не горю желанием увидеть дату своей смерти! Даже на геройской мраморной плите. Я предпочитаю очень долго ничего не знать о собственной кончине. Я не трус, но я предвижу невесёлое развитие событий. Кстати, — понизил он голос, — вы мне не подскажите, отчего это Игнатьев так рвётся в Пекин? Французы говорят: "Ищите женщину..." Быть может, так и есть?

Попов ничего не ответил, и Николай мысленно поблагодарил его за умолчание. Безмолвствуй, но помни. Влюблённое сердце не выдерживает злобы мира, но любящее преодолевает его. Есть две силы, возвышающие душу: сила долга и сила любви. И чувство окрылённости его не покидало. Завтра он войдёт в город, завтра увидит My Лань. Завтра, завтра, завтра... С тех пор, как они расстались, он не имел ни минуты покоя, думал о ней, тосковал, томился неизвестностью, страдал. Говорят, влюблённость подобна морозным узорам: пригреет солнце, и сказочная красота растает, но он видел: время шло, а очарование его не покидало. Он засыпал и просыпался с мыслью о My Лань. И очень часто просыпаться не хотелось: если снится радостный счастливый сон, разве есть желание проснуться? Человек должен искать человека, своё второе «я», и он его нашёл, поэтому его и тянет к Му Лань, как магнитом. Скажи ему кто-нибудь перед поездкой в Пекин, что он найдёт там свою суженую, он бы оскорбился и ещё, чего доброго, рассорился бы с шутником. А теперь он лежал и улыбался. Кому море ближе? Тому, кто зашёл в него по колено, или тому, кто утонул? Если труд сердца страдателен, значит, дело его не напрасно.

Николай взбил в изголовье подушку, улёгся поудобнее. Лёжа с открытыми глазами, подумал, что, может быть, самое трудное это сохранить себя в любви. Не раствориться в ней и не окаменеть в эгоизме. И тут лучший наставник — любимое дело. Оно уравновешивает все. Ведь то, что человек не в силах побороть, способно поработить его, если он забудет о своём предназначении. Чувство пути — единственно достойное оружие в противоборстве с земными соблазнами. Кто ты? для чего явился в мир? Ответь себе и ты неуязвим. Путнику открывается вечное. И ещё он подумал, что при горящей свече, при точечно мерцающей лампаде мечтается и думается чище, вдохновенней, благостней. Близость живого пламени, горение, исполненное света, как близость ангела с мечом — пылающим: духовным.

Проснулся он в слезах, вернее, он проснулся на мокрой подушке и понял, что плакал во сне. Что ему снилось? Дорога и чувство сиротства: он шёл по пустыне. Сон вскоре забылся, но тревога и смутная догадка значимости этого сна, остались. Сознание того, что Му Лань покорно ждёт его с надеждой и любовью, заставляло испытывать неясную вину, и не было ничего сладостнее этой виноватости.

После подъёма хорунжий доложил, что все казаки конвоя вызвались идти в Пекин, но путём жеребьёвки отобрали четверых охотников.

— Со мной и Поповым будет шестеро, — уточнил Чурилин.

Игнатьев велел построить добровольцев и прямо сказал им, что всех их в Пекине ожидает неизвестность.

— Почём знать, — нахмурился он, — может статься, мы сложим там свои головы... Но зато мы исполним сыновний долг перед своей родиной, и за это нас вспомнят добрым словом благодарные потомки.

Казаки дружно отозвались, что пойдут за ним куда угодно.

Над зубчатыми стенами Пекина, над кровлями пагод и храмов прорезалась осенняя заря — узенькая, словно жало сабли.

Чтобы избежать любых случайностей и недоразумений, Николай заехал к французам. Барон Гро с покрасневшими от бессонной ночи глазами протянул лист бумаги.

— Взгляните.

Это был текст перемирия. Торжественное уверение противоборствующих сторон о решении прекратить враждебные и боевые действия друг против друга, основанное на согласии забыть и не помнить о междоусобной распре.

Слова были верными, и теперь оставалось скрепить их нужными подписями.

Игнатьев вернул барону акт перемирия и похвалил за ясный стиль.

— Можно считать, главная сделка заключена.

— Будет, если...

— «Если» не будет, — позволил себе бестактность Николай.

Его уже серьёзно раздражала нерешительность француза, вечные его оглядки, опасения и недомолвки. — Будет так, как вы того хотите. А хотите вы мира. Значит, мир у вас в руках. — Он указал глазами на бумагу, которую барон не выпускал