Шрифт:
Закладка:
Силы в себе найди, крикни — «не могу больше!» Мучителю всей твоей жизни крикни — «н_е_ могу, не хочу _т_а_к, хочу воли, жизни, света, солнца, — _в_с_е_й_ силой своей хочу!., моя жизнь бесплодна, уходит, убивает душу мою такая жизнь рабыни, обманутой невольницы!..» (как ты меня _в_л_е_ч_е_ш_ь_ и _т_о_п_и_ш_ь!..) Оля… я вижу тебя в южном солнце, на синем море, под синим небом, _в_с_ю_ _ю_ж_н_у_ю, _в_с_ю_ _в_ь_ю_ж_н_у_ю… вижу — всю виноградную мою Олю, мою детку, радостно поющую Его, создавшего и меня, и _в_с_е… Оля, приезжай, мы встретимся где-то на Юге, — хоть бы месяц, _б_е_з_о_г_л_я_д_н_о, с Тобой, одной Тобой, _в_с_е_й!..
Сегодня буду у глазного доктора. Вчера был Серов, с 9 вечера до 1 ч. ночи… Прочел ему (страстно) 2-ю половину «Марева»559… Спорил идиот о… браке, и я его _р_а_с_п_л_а_с_т_а_л… Идиот, сознает, что провалил Жизнь, и — резонерствует, как жалкий (и завистливый) школьник. Я сказал — вот, Ее цветы, мне, цветы _к_о_р_о_т_к_о_й_ разлуки. Он — только обвел глазом… — ни слова!.. Но я, я, я, завоевал эти цвета, завоевал всем _ж_а_р_о_м_ моим, своей силой, дарами во мне, Господом данными. Как хотел я глазами, глубоким взглядом (в métro) _в_с_е_ тебе сказать, что во мне, — всю мою тоску-боль и весь свет во мне, Тобою, прекрасная, возженный!
Ольга… от тебя все еще ни строчки… Ты не послала мне с пути, а я пишу 3-ье письмо, я кричу к Тебе… З_а_м_о_л_к_н_у_т_ь? сойти с ума?.. Мне больно, я себя убиваю, тебя не слыша… Спаси же меня — от меня, спаси собой! Мне страшно. Нет покоя… Я _н_е_ _ж_и_в_у. Лучше — не быть, чем так. Ваня
Твоим полотенцем я утираю глаза. Мне не лучше.
126
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
[11.VI.1946]
Мой милый Ваня, мой, — карасик!
Пишу из вагона. Дома Парижа закрывают дали, — тебя… Смотрю в небо, — оно и над тобой, оно всюду. Светлое небо. Солнце и голубизна, и белые «перины» облаков. Смотрю, смотрю и чую под этим небом тебя. Глаза застилает, жжет… Едва удерживаюсь, помня твое «крэпко, Зёрзик». И еду-еду. Мелькают косогоры, поля, зелень берез, маргаритки (ромашки), колокольчики. И потому что так все мелькает, сечет глаз — все мигаю. Больно.
Закрываешь глаза, тебя хочется вызвать.
А вот переменилось: тучи, — дождик стегает, сечет иголками по стеклам, сбегает змейками по раме, собираясь в капли. Смотрю и силюсь удержаться. Помню «крэпко».
Почти не верю, что несусь в другую от тебя сторону. Сон? Нет — явь. Но я и сплю. Дремлю. Вспоминаю в дреме себя утреннюю, — тоже в дремке. Помнишь? И вчера заснула под колыбельную твою. Помнишь? У меня нежность даже к пакетику с вишнями из Парижа, что принесла Ната560. Потому что он оттуда, где ты. В сумочке лежит план Парижа, буду мысленно ездить, как делала это в мою там бытность.
А вот и снова солнце, был и Антверпен.
Мы едем-едем.
Смотрю на изумрудик на пальце, и на другую «слезку». Не могу почти что помнить «крэпко».
А ты как? Тебе плохо? Цветы мои тебе уж дали? Или забыли в магазине, как я просила? Хотела тебе привет свой в них оставить. Гортензия долго стоять будет. Ее, когда отцветет, посади у Юли, будет цвести все годы. Вот ты верно у стола своего, а… меня и нету. Не могу подойти, как бы хотела. А так вот близко. И так все вижу… Ну, что же: «крэпко, Зёрзик»!
Целую как умею. Оля
127
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
12. VI.46
Дорогой, родной Ванюша, вот я и в Shalkwijk’e. Доехала хорошо, хотя вначале была разочарована тем, что не оказалось вагона-ресторана, а в Pulman’ских вагонах все было занято. Ни в Брюсселе, ни в Антверпене ничего не было на вокзале. Но дело обошлось очень хорошо: я угощала соседку по купе вишнями, т. к. она хотела пить, и она меня бутербродами, и мы были обоюдно довольны.
На бельгийской границе был очень подробный контроль багажа, должны — были все выйти из вагона. А на голландской стороне еще того больше: буквально каждого обыскивали в кабинке, и мужчин, и женщин, конечно, порознь. Поезд увели на другой путь и тоже обыскивали. Подобный контроль был за все это время впервые и явился полной неожиданностью даже и для персонала. Благодаря сему поезд пришел с опозданием. У меня ничего не отобрали, все довезла хорошо. Я писала тебе из поезда — мне было тяжко… плакала, тосковала, иногда усталая и истомленная дремала. На перроне в Утрехте были Сережа и Арнольд. Ждал автомобиль. Дома все очень парадно, был сервирован стол как для праздника рожденья. Всюду цветы и огромный торт из кондитерской (заказала мама). Мама веночком уложила розы вокруг моей тарелки. Жарились пирожки. Меня очень тронула эта встреча мамы. Вопросы, расспросы, рассказы. У меня… все во мне спутано и как-то так… как еще никогда не бывало. Не найду тона и роли. Но помогают всяческие посторонние рассказы… Ложимся около 2:15 ночи. И ничего не говорю… Слышу какие-то странные звуки… не понимаю, отнимаю голову от подушки… Слышу плач. Ар плачет. О чем? Об отце? Он очень худой. Мне работник рассказывал, что «господину тоже бы не мешало куда-нибудь уехать, а то они прямо чахнут».
Утром в 7 ч., не будя меня, он уходит и просит маму собрать ему еду на 2 дня. Уезжает к сестре по делам, но только в ее дом, т. к. самой ее дома нет. Как он там будет хозяйничать, не знаю. Я встала и захватила его еще до его отъезда, предлагала то и другое, говорила об обычном, текущем. Он разбитый какой-то.
Сережа сказал, что это так все время.
Ты чуткий и поймешь, как все это мне отзывается. Я уезжала сегодня по делам в Утрехт, к Грондейс и еще в другие места. Вызвала телеграммой Жуковичей561 на завтра и должна буду связаться с голландкой, едущей
