герои и полубоги, про которых рассказывали ей Тола и Емин! Куда труднее живьем заманить в лес высокоученых, искусных и велеречивых вавилонян, чем одолеть какого-то там крылатого змея или огнедышащего дракона. Отец был здесь богом: кто бы ни ступил в лесные чащи земли Тов, попадал в его власть. И какой он был веселый, ее богоподобный отец! Когда он смеялся, она ликовала, и ей казалось, что она парит над землей.

В честь отца она сочинила песнь, подражая хвалебным гимнам во славу богов, которые пели люди из Вавилона. Песнь Иаалы была исполнена того же почтительного преклонения, что и вавилонские гимны, но в ней было больше искреннего чувства, больше радости и ликования. Самой Иаале песнь очень нравилась, но она не решалась исполнить ее перед посторонними и пела только самой себе и своему ближайшему другу Емину.

14

В свите посла особое внимание Иеффая привлек к себе художник Латарак; он сопровождал принца, дабы во время путешествия увековечивать в глине или камне события, достойные памяти потомков. Например, он изобразил на глиняной пластинке сцену торжественной встречи посла царя царей с царем Васана Авиром в его столице Едрее. Властитель Васана казался карликом рядом с могучим великаном Гудеа, а по бокам два трубача трубили в трубы.

Потрясенный Иеффай долго не мог оторваться от картины. Принц Гудеа, величественно возвышавшийся над другими фигурами, в самом деле был тем человеком из Вавилона, которого Иеффай видел изо дня в день. Именно так, надменно красуясь, взирал он на окружающих. Именно так выгибал спину, чтобы казаться выше ростом. Да, этот художник Латарак – его имя происходило от названия одной из звезд и означало «Сладчайший» – владел искусством воплощать смертного человека в глине и камне, более долговечных, чем бренная плоть. «Как тебе это удается, чужестранец?» – спросил Иеффай не без робости.

По натуре Латарак был общителен. Ему нравился Иеффай, этот необычайно одаренный дикарь, и откровенное восхищение Иеффая льстило самолюбию художника. Латарак всегда работал увлеченно, он не переставал трудиться и здесь, в лесу. На глазах Иеффая, затаив дыхание следившего за его работой, под руками Латарака мертвые камни и глина оживали. Он не только изображал животных, деревья и растения, но по памяти, необычайно цепкой и точной, воспроизводил целые сцены. Руки его орудовали резцом с такой необычайной быстротой, что живая жизнь вскоре уже теплилась в камне. Вот священники в торжественном облачении поднимаются по ступеням храма Этеменанки, купол которого вздымается высоко в небо. Вот царь царей шествует, держа в руках кирку и корзину кирпичей: он идет закладывать храм. Вот крылатый бог с головой орла ведет героя на битву. А вот некий царь охотится на льва: он стоит в колеснице, запряженной тремя лошадьми, и целится в зверя из лука. Целые истории ухитрялся Латарак извлекать из глиняной плиты или каменной глыбы. К примеру, слева он изображал город, крепостные стены которого рушатся под ударами таранов, а в середине – вооруженных воинов, уводящих пленных, скот и другую добычу, справа – писцов, ведущих счет и список трофеев. Но больше всего понравилась Иеффаю умирающая львица. Хотя он своими глазами видел, как Латарак сначала вылепил ее из глины, а потом резцом нанес отдельные штрихи, он всем своим существом ощутил могучую силу взвывшего зверя, в тело которого вонзилось три копья; ощутил, правда, и радость победы, словно на львицу охотился он сам, и сочувствие к могучей и прекрасной умирающей твари. А общительный художник то ли в шутку, то ли просто так предложил Иеффаю:

– Постой немного не двигаясь, гостеприимный еврей, и я вылеплю тебя из смеси глины с землей точь-в-точь таким, каков ты есть, а если продержишь нас здесь подольше, попытаюсь высечь тебя в камне.

– А ты не хвастаешь? – засомневался Иеффай. – Ты в самом деле думаешь, что сумеешь так меня изобразить, чтобы каждый узнал?

Художник приготовил смесь, принялся мять, лепить и орудовать резцом, и глина ожила. На поверхности плиты появился Иеффай; он размашисто шагал, задиристо выставив вперед квадратную бородку, а его плосконосое лицо, видимое, правда, лишь с одного бока, выдавало ум и хитрость и в то же время пронзительное сходство со львом. Иеффай во плоти смотрел на Иеффая в глине, говоря самому себе: «Так вот, значит, какой он, Иеффай, сын Галаада и Леваны, Иеффай, презренный ублюдок, Иеффай, младший и любимый сын своего отца, Иеффай, умыкнувший у царя царей Мардука его родственника, советника и друга». И в душе решил: «Когда-нибудь и меня изобразят так, чтобы главы родов и колен казались рядом со мной ничтожными карликами – как царь Авир рядом с послом царя царей на камне Латарака».

Знакомство с Латараком напомнило Иеффаю старую полузабытую мечту. Он всегда завидовал воинам Аммона, Моава и Васана, которые, идя на войну, несли с собой свои войсковые знаки. И там, где во время битвы возникала опасность, над головами воинов вздымался этот войсковой знак: древко, увенчанное медным львом, змеем или еще каким-нибудь животным – изображением того или иного бога; так бог участвовал в битве на их стороне. Как только вверх взмывал такой войсковой знак, воины стремглав устремлялись к нему, часто предрешая этим маневром исход сражения. В Галааде же таких войсковых знаков не было.

И вот Иеффай сказал Латараку:

– Вижу, что ты великий художник, и прошу тебя оказать мне большую услугу. Не сделаешь ли для моего отряда войсковой знак из меди?

На что Латарак ответил улыбкой, в которой сквозила ирония:

– Какого же бога я должен изобразить?

– Мой Бог – это туча и молния, это смерч и пламя.

Художник подумал, прикрыв глаза, и сказал:

– Туча и пламя… Что ж, из сверкающей меди может получиться прекрасный, невиданный и впечатляющий знак. Если мне удастся его создать, твой Бог наверняка возрадуется и ниспошлет твоим воинам силу и волю к победе.

– Значит, ты сделаешь мне такой знак? – уже загорелся Иеффай.

Но Латарак возразил: