Интересовался он и управлением Вавилонского царства, его законами. Оказалось, что там существуют двести двадцать восемь основных законов, восемь веков назад установленных великим царем Хаммурапи и высеченных на каменных плитах; законы эти действуют и поныне, правда с поправками и дополнениями в духе времени.

Жить в мире, стиснутом таким множеством законов, показалось Иеффаю тягостным, а управлять таким необозримым царством и крепко держать его в руках – и вовсе непосильной задачей. Тут мало одних счастливых озарений и выигранных битв. Глава такого царства вынужден поступиться значительной долей своей свободы, а его душа и ноги – радостями вольных скитаний и странствий.

Послушав рассказы писцов, Иеффай опять в ином свете воспринял сказанное ему Авиямом в доме Ягве. Смысл этих слов расширился и уплотнился, обрел зримые очертания, они манили и таили угрозу. И было отрадно думать, что ему еще не пришлось изведать удел судьи, что он еще не связан по рукам и ногам древними мудрыми и жестокими законами, что ему свободно дышится на вольных просторах его земли Тов.

Но, сочувствуя царю царей, вынужденному нести на своих плечах тяжкое бремя власти, он уже живо представлял себе и беспредельное могущество Мардука, восседавшего на престоле своего огромного дворца в Вавилоне, жители которого превосходили числом весь народ Израиля. Царь царей требовал от своих подданных большего поклонения, чем бог Ягве от своих слуг. Даже самые видные люди царства должны были трижды падать ниц, прежде чем они удостоятся чести поцеловать его бороду; смертная казнь грозила всякому, кто заговорит раньше, чем царь царей движением руки разрешит ему говорить. Мардуку стоило обронить лишь несколько слов сквозь пышную бороду, лишь несколько раз выдохнуть свое царское «х», и тысячи воинов, лошадей, колесниц приходили в движение, рушились крепостные стены, пламя пожирало целые города, мужчины без числа гибли на полях сражений, а женщин и детей угоняли в рабство. И все это делалось по мановению руки царя царей, восседавшего на троне где-то там вдали, – так длинна и сильна была его рука.

Однако эта длинная и сильная рука не помешала Иеффаю захватить в плен столь важную персону, как принц Гудеа, родственник и уста царя царей. У него, Иеффая, не было ни древних законов, высеченных на каменных плитах, ни мудрых советников. Он один все продумал и рассчитал. И что же: он точно и верно оценил и собственные возможности, и пределы власти далекого царя. И теперь был достаточно силен, чтобы одной рукой удержать свои города на севере, а другой сломить сопротивление нерешительных братьев и заставить их явиться к нему с повинной и униженной просьбой о помощи.

13

В отряде Иеффая всегда царила радость, но никогда еще не было так весело, как теперь. Его людей очень забавляли чудны`е жители далекого Вавилона. Во все глаза глядели они на диковинные кушанья, которые готовил повар принца. Перебрасывались беззлобными шутками с чужестранцами, трогали их одежды и одеяла, добродушно смеялись, когда возникали недоразумения, и покачивали головами, по-детски удивляясь всему новому.

На принца Гудеа они глазели, словно на пойманного льва, радовались, когда слышали его речь, и пытались подражать его непривычному выговору. Старый Тола все время норовил побеседовать с принцем, расспросить, целы ли еще те или иные дома, башни и храмы Вавилона, жив ли еще тот или иной вельможа. Если принц презрительно отворачивался, старик с грустной улыбкой просил его извинить, говоря: «Остывшие кушанья юности – любимые лакомства старости».

Кетура тоже с удовольствием разглядывала странного гостя, но только издали; врожденное достоинство удерживало ее на почтительном расстоянии. Рискованная выходка Иеффая вернула ей былую веселость. Она гордилась, что хитрость ее мужа удалась, принеся столь богатый улов. И окончательно поверила, что день великой и сладостной мести близок.

Для Иаалы эти недели были самыми прекрасными в ее жизни. С жадным любопытством приглядывалась она к скопищу странных, богато разодетых людей, которых заманил в ловушку ее отец. Какие они все смешные и важные! Она засыпала Емина вопросами, и он объяснял ей те или иные особенности чужаков, известные ему по прошлой жизни. Иаала быстро освоилась с их диковинной внешностью и манерами и даже переняла у них некоторые слова и жесты.

К этому времени Иаале исполнилось четырнадцать лет, нога ее зажила, походка вновь обрела былую легкость, что она, проведя несколько недель в полной неподвижности, ценила теперь вдвойне. Исходившая от нее радость жизни привлекала к ней сердца окружающих.

Она упросила музыкантов из свиты принца обучить ее игре на их инструментах. Те везли с собой арфы, лютни, цимбалы, бубны, тамбурины и флейты. Они играли для нее, пели ей свои песни и танцевали по-своему. Их искусство было служением богам, они кружились в экстазе, как «антеранна, хоровод звезд», и объясняли девочке, жадно впитывавшей каждое слово, как велика может быть власть музыки: она смягчала нрав самых злобных великанов, укрощала львов, делала человека подобным звучащему солнцу.

Иаала понимала не все слова и приемы чужестранцев, но быстро улавливала главное и обучалась игре на новых для нее инструментах с таким рвением и успехом, что опытные, холеные музыканты из Вавилона только диву давались, слыша, какие дивные звуки извлекают пальцы этой юной девушки из их инструментов, как искусно и вдохновенно видоизменяет она ритмы сообразно с настроением своей души. Изумленно, чуть ли не испуганно внимали они ей, а она придавала вавилонским напевам совершенно иное звучание и придумывала для них новые слова.

При всем том Иаала оставалась ребенком. И хотя старалась не обижать чужестранцев, порой не могла удержаться и, глядя на их чудачества, прыскала в кулак, а то и заливалась веселым и по-детски искренним смехом. Музыканты сначала недоумевали, даже, наверное, сердились на девочку; но вскоре, заразившись ее беззлобной веселостью, тоже принимались хохотать.

Иаала понимала, что именно отцу обязана обществом этих чудесных музыкантов. И отец все больше возвышался в ее глазах. Насколько ничтожны были