Шрифт:
Закладка:
И вот так, практически по недосмотру, Гортензия очутилась в подвале старого сахарного завода, принадлежавшего семье Перальта. Там она просидела взаперти всю жизнь. Подвал был большой, сырой и темный; летом там стояла ужасающая жара, а в сухой сезон по ночам было холодно. В подвале хранилась кое-какая старая мебель, а на полу лежал тюфяк. У Амадея Перальты так и не нашлось времени обустроить помещение, хотя иногда его посещали мечты сделать из девушки наложницу из восточных сказок, нарядить ее в прозрачные одежды, украшенные павлиньими перьями и отороченные парчой. Ему бы хотелось повесить в подвале мозаичные светильники, поставить золоченую мебель на гнутых ножках, постелить пушистые ковры, по которым он бы мог ходить босиком. Может, Амадей так бы и сделал, если бы Гортензия напоминала ему про эти обещания. Но девушка была как гуачаро – слепая ночная птица, что прячется в глубине пещеры. Гортензии не нужно было ничего, кроме кое-какой пищи и воды. Желтое платье сгнило прямо на ее теле, и в итоге она осталась голой.
– Он любит меня, он всегда меня любил, – заявила она, когда соседи вытащили ее из подвала.
За столько лет взаперти она почти разучилась говорить: слова срывались с ее губ резко, точно предсмертные хрипы.
В первые недели после прибытия Гортензии Перальта проводил в подвале много времени, удовлетворяя нескончаемую похоть. Из страха, что девушку обнаружат, и из дикой ревности он не выпускал ее наружу, и она жила без света. Лишь иногда тонкий лучик пробивался внутрь подвала сквозь вентиляционное отверстие. В темноте любовники резвились на тюфяке в смятении чувств; кожа их пылала, а сердца напоминали голодных крабов. В подземелье запахи и звуки приобретали особые качества. Соприкасаясь в полутьме, эти двое постигали суть друг друга, угадывали все тайные поползновения своего визави. Их голоса отзывались многократным эхом, стены возвращали звуки поцелуев. Подвал превратился в запечатанный сосуд, где любовники кувыркались, как близнецы в околоплодных водах: два молодых упругих тела. Какое-то время их связывала абсолютная близость, которую они принимали за любовь.
Когда Гортензия засыпала, ее любовник отлучался за едой и к пробуждению девушки возвращался, желая новых объятий. Так бы они и любили друг друга до изнеможения, сгорая, словно двойной факел, – но нет. Случилось нечто будничное и заурядное – то, что можно было предвидеть и предсказать. Еще и месяца не прошло, а Перальта уже устал от любовных игр, которые к тому же начинали повторяться. От сырости у него заныли суставы, и он стал задумываться о том, что происходит снаружи. Пора было возвращаться в мир живых людей и брать в руки бразды правления судьбой.
– Подожди меня тут, девочка. Я пойду наверх, разбогатею и принесу тебе много подарков, платьев и королевских драгоценностей, – сказал он на прощанье.
– Я хочу детей, – сказала Гортензия.
– Детей у тебя не будет, но будут куклы.
Впоследствии Перальта благополучно забыл о платьях, драгоценностях и куклах. Он навещал Гортензию, когда вспоминал о ней, и не всегда они занимались любовью. Иногда Амадей приходил послушать, как девушка играет старинные мелодии на цимбалах. Ему нравилось смотреть, как, склонившись над инструментом, она перебирает струны пальцами. Часто Амадей так спешил, что не успевал сказать ей ни слова. Он наполнял кувшины водой, оставлял сумку с провизией и уходил. Однажды он забыл об этой обязанности на целых девять дней и, явившись, обнаружил Гортензию при смерти. Тогда до него дошло, что нужно найти помощника, который заботился бы о пленнице. Ведь семья, путешествия, дела и общественные обязанности занимали почти все его время. Для обслуживания Гортензии он нанял молчаливую индианку, которая хранила у себя ключ от навесного замка и регулярно приходила навести порядок в подземелье. Она отскребала росший на теле девушки бледный лишай, почти невидимый издали и пахнувший свежевскопанной землей и запустением.
– Вам не было жаль эту бедную женщину? – спросили потом у индианки, когда ее тоже арестовали как пособницу в похищении человека.
Но индианка ничего не ответила; некоторое время она бесстрастно смотрела перед собой, а потом смачно выплюнула слюну, черную от табака.
Нет, никакой жалости не было: по ее мнению, Гортензия родилась для рабской жизни или же с рождения была идиоткой, а таким людям лучше сидеть взаперти, чем подвергаться на улице издевательствам и угрозам. Пленница не смогла опровергнуть мнение надсмотрщицы. Она никогда не интересовалась, что происходит во внешнем мире, не пыталась выйти наружу, чтобы подышать свежим воздухом, и ни на что не жаловалась. Казалось, ей не было скучно: ее мозг занимали воспоминания детства, и одиночество совсем ее не тяготило. Она превратилась в подземное существо. В подвале ее чувства обострились, перед ней возникали видения, ее окружали призрачные духи, сопровождавшие ее в странствиях по иным мирам. Тело ее находилось в уголке склепа, а душа перемещалась по звездным пространствам как посланница тьмы из-за границ разума. Если бы у Гортензии было зеркало, она бы ужаснулась своему отражению. Но Гортензия не могла себя видеть и не представляла, насколько разрушилось ее тело. Она не знала, что кожа ее покрывается чешуей, что в ее длинных волосах, превратившихся в паклю, размножаются черви шелкопряда, что глаза ее ничего не видят из-за свинцовых бельм, закрывших зрачки, что так долго вглядывались в темноту. Она не заметила, как выросли ее уши, что прислушивались к тихим далеким звукам извне – детскому смеху на школьной перемене, колокольчику мороженщика, хлопанью птичьих крыльев в полете, журчанию реки. Гортензия не поняла, что ее некогда красивые и сильные ноги искривились из-за неподвижного образа жизни и перемещения ползком. Ногти на ногах отросли настолько, что превратились в копыта. Кости стали хрупкими, как стеклянные трубки, живот ввалился, а на спине вылез горб. Лишь руки ее сохранили прежнюю форму и ловкость благодаря игре на цимбалах. Но пальцы уже забыли, как наигрывать выученные мелодии, и извлекали из инструмента только стоны, таившиеся в ее груди. Издалека Гортензия напоминала грустную ярмарочную обезьянку, а вблизи вызывала безграничное сострадание. Она и понятия не имела, какие
