неожиданно. Но таковым был его стиль и прежде. Вильт вышел из машины и, проходя мимо также вышедшего из своей машины Рудольфа, был им остановлен. Они о чём-то переговорили, после чего Вильт неспешно направился в пункт пропусков. Что испытала я, трудно описать. Это и страх перед возможным спросом за обман, и радость, и неверие в явленное чудо. Поняв, что должна подойти первой, я вылезла из машины и подошла к нему. Я стояла перед ним как нашкодившая девочка-малолетка, как стояла когда-то перед суровой бабушкой, ожидая взбучки, но поделать с собой ничего не могла. Он выглядел хмурым, не выспавшимся, но вовсе не так, как выглядит мужчина после затратной ночи с женщиной. Мне было это невероятно важно, и тут мне оставалось лишь доверять своей интуиции. Интуиция же нашёптывала: он настолько зациклен на мне, что никому, уж тем более особой деве, невозможно заменить меня.

Что касается танцовщицы, то она давно уже разбогатела. Она могла позволить себе иметь, если и не мужа, то постоянного партнёра. Круговерть же из пользователей её услуг являлась прибыльной, а потому и нелёгкой работой, о которой стараются забывать в домашних стенах и в часы досуга. Ни она в Рудольфе, ни он в ней взаимно не нуждались. И даже хуже там всё обстояло, — чёрная и глубокая, как топь, ненависть с её стороны. Абсолютное забвение с его стороны. Полное вытеснение памяти о ней, как о той же вязкой топи, куда он оступился, но откуда вылез.

Стена стала каким-то заколдованным местом наших свиданий, и кто кого подлавливал, я его или он меня, не имело значения. Мы вместе к тому стремились и почему-то не находили выхода из этого странного тупика, бесконечно топчась у этой бесконечно-протяжённой стены. На сей раз мне было необходимо успеть на выставку-продажу, куда мою коллекцию увезли уже заранее Эля и одна из моих сотрудниц в сопровождении охранника, всегда выделяемого для этой цели Инаром Цульфом — нашим соучредителем и властным покровителем из Администрации города.

Над лесом за стеной полыхал ярко-алый, но пока ещё слабо согревающий, утренний свет Ихэ-Олы. Я куталась в лёгкую пелерину, жалея, что не озаботилась более тёплой одеждой. Оглушительное пение птиц, расположившихся от розовеющих макушек деревьев до самых нижних и непроглядно-тёмных пока что ветвей, вовсе не казалось отрадным, как это было в безмятежной моей юности, а раздражающей какофонией, скорее. Будто подчиняясь вложенной в меня программе, я, ощущая озноб от всего сразу, — от нервического волнения, прохлады и недосыпа, ожидала его дальнейших действий. Ни приветствий, ни упрёков, — он деловито распахнул передо мной дверцу своей машины. И я ничуть не возмутилась, а с готовностью влезла туда. Он следом за мной, и дверца захлопнулась.

У меня закружилась голова от его близости и неодолимо-притягательного запаха, накрывшего меня всю целиком, будто я провалилась в согревающее и ласкающее облако. И уже не существовало той подлинной реальности, что осталась за пределами его машины. И разрыва нашего с таким трудом наладившегося взаимопонимания и сближения тоже…

Опять же с ловкостью он пристроил меня на своих коленях, и я уже с охотой подчинилась ему, обхватила его за шею, погружаясь в тот же самый колдовской колодец, который уже не пугал, а манил своей глубиной и на сей раз не обманул, дав желаемое утоление. Я закричала вовсе не от страха или боли, а от переполненности острым счастьем…

И чтобы никто меня не услышал снаружи, я прикусила его плечо. Только плотная ткань рубашки и спасла его от возможного укуса. Но синяк я уж точно ему обеспечила.

— Не надо быть такой кусачей, лягушонок… не сдерживай себя… кричи, никто не услышит… — попросил он беспомощным голосом, а я упивалась своей властью над ним. Упивалась своей распущенностью в столь неподходящем месте, в городе, где меня заставляли быть пресной и бесполой, а я таковой уже не была. Как, впрочем, и сами окружающие меня лицемеры.

После всего я какое-то время лежала в полном отстранении от самого местонахождения, растворяясь в его ласковых прикосновениях, как в струях реки «Синий Рукав» из моего детства. Лишающих меня чувства пола как такового, вымывающих из меня саму женскую суть, преображая в тот самый надводный цветок, у кого нет веса, нет телесности, нет мыслей, а есть лишь тёплый и баюкающий световой поток… Умри я в этот миг, я бы и не заметила того.

— Такое чувство, что мы опять в том фургоне акробатов… — прошептала я.

— В фургоне акробатов? — спросил он, но лишь затем, чтобы не сознаваться в том, что всё отлично понял. — Можно подумать, что твоя жизнь была переполнена путешествиями в таких вот фургонах. И много у тебя было этих похотливых акробатов?

— Один и был. И такая вот странность, у него было твоё лицо.

— Он же выступал в маске, — уточнил он.

— Но в фургоне он снял эту серебряную маску. А где она, кстати?

— Не помню. Где-то так и бросил в кучу сценического хлама.

— Надо было подарить её мне.

— Чего ж ты не попросила?

— А ты бы отдал?

— Тебе? Да что угодно бы отдал.

— А вот прочим ты разбросал слёзы Матери Воды. Мне ни одного камушка не досталось.

— Пустяковые осколки. Я подарю тебе настоящий природный шедевр. Как только ты согласишься прийти ко мне в гости.

— В твоё хрустальное облачное убежище? — спросила я, замирая от сладких ожиданий.

— Какое облачное убежище? — спросил он. — Разве я живу в облаках?

— Тот, кого я люблю, живёт там, — ответила я. — Но вот где живёшь ты, я не знаю…

— Так ты определись, кого ты любишь, — ответил он. — Меня или облачный мираж.

— Очень жаль, что ты настолько не совпадаешь с моей мечтой. Но ведь это проблема нерешаемая. Приходится выбирать из тех, кто имеет реальное воплощение. А ты среди всех лучший… Ты доволен моим признанием?

— В данном случае, хотелось бы уточнить, с кем именно ты меня сравниваешь? — спросил он.

— Зачем тебе это? — спросила я.

— Ты же, наверняка, приобрела богатый опыт, живя где-то в своей загадочной нирване…

— Какой опыт? — спросила я.

— Любовный опыт, — ответил он весьма флегматично.

— Твоего опыта, как я думаю, будет достаточно.

— Мой опыт тебе же и не понравился. Я не общался с облачными миражными девами…

— А с кем же?

— Очень надеюсь на то, что ты проведёшь надо мной необходимую реставрационную и тончайше-филигранную обработку, моя капризная нимфея… — это был ощутимый сдвиг в сторону утраченного и, казалось, невозвратного прошлого. Он опять воспроизвёл прозвище, коим меня когда-то наградил. Он