– Ах стыдно ли? – Она шагнула к пленнику и поднесла левый протез. – Я со стыдом отлично знакома… – Чешуйки затряслись, медленно смещаясь и пересобирая руку в клинок. – Пусть проведет нас к орде.

Я прикусил язык.

Нора повернулась ко мне, закипая:

– Переводи!

Перевел.

На это акар, вновь со смешком, принялся глумливо дерзить уже ей.

– Говорит, думаешь, ему страшно умереть? Он гордый воин и только рад встретить смерть.

На этот раз посмеялась Нора.

– Смерть? Нет-нет-нет. Не заслужил. – Она бережно провела острием по голой груди вожака, не рассекая кожи. Этот жест напоминал любовные ласки.

– Когда-то я была как ты, – продолжила воительница. – Считала себя неудержимой. Будто, если смерти не боишься, тебя ничто не остановит. Вот только у смерти разные обличья. Мне теперь это известно не понаслышке. Я уже побывала там, во тьме, и сумела вернуться. Поверь, стыд… стыд куда хуже смерти. – Только теперь она уткнула лезвие ему в плечо и совсем легонько нажала, выдавливая один-единственный пузырик крови. – Ты вот, хотелось бы знать, сможешь вернуться?

В голосе ее слышалось вожделение; он был исполнен всевозможных намеков. Переводить не требовалось: акара она держала так непоколебимо и хладнокровно, что он понимал все без слов.

И вот пленный вожак заговорил – мягко и без тени прежней спеси.

– Он говорит, что проводит нас.

Глава восемьдесят вторая

Далила

О ком я горюю и слезы роняю,

Чей лик я ищу, как в осколках зеркал?

Чье имя поблекло, стираясь и тая,

А образ того, о ком плачу, пропал?

– «Украденная память». Трейси Винтервуд

День ото дня меня точила мысль, что казнь Люсии Гиэван, моей наставницы, все ближе.

Лишенная сана, отлученная от церкви, она больше не могла предложить миру ничего, кроме ужасающего действа для глаз якобы цивилизованной публики.

Последний раз сожжение на костре проводили двести лет назад. Люди лицемерно полагали, что обряд, это неизбежное зло, достаточно отслужил своей цели, позволив человеку сделать шаг вперед. Очередное оправдание жестокости!

От происходящего разило напускной церемонностью. Все делали вид, будто без казни никак нельзя обойтись, иначе непременно вернутся страшные и смутные времена.

Роковым утром я, против обыкновения, надела вместо белой рясы единственную синюю. Не цвета лазурной океанской волны, мягкого и безмятежного, а более тусклого и печального оттенка. Мне не приходилось так облачаться с похорон Перри.

Я показывала, что скорблю не столько по сестре, сколько из-за самой необходимости ей умирать. «Ты не оставила нам выбора», – как бы сообщал мой траур, эта очередная символическая рана. «Да, Люсия сгорит, но она сама до этого довела».

В душе, однако, все было иначе. Глубоко внутри я понимала, что надеваю траур именно в память о наставнице, пусть она сама толкнула меня на крайность.

Иеварус ходил за мной тенью. Уже не помню, когда последний раз отдыхала от его общества. Семя буквально охотилось за моей скорбью, изучая ее, – но уже не в сомнительной жуткой манере, как прежде, а с любопытством исследователя. Вот и теперь мы с молчаливым спутником за плечом шагали почти вплотную через площадь в сторону военного района, и он водил кругом холодными, но заинтересованными глазами.

Стоял такой день, когда проявляются первые признаки того, что лето уже на исходе. Робкое и свежее утро предвещало близкую осень, пока совсем нежно пощипывая кожу прохладцей.

На мгновение вспомнился отец. Будь он здесь, определенно бы твердил с придыханием, что иного выхода нет, и благоговейно трепетал. Абсурд.

Помню то время, когда я, еще шумливая и взбалмошная, выпаливала все, что приходило на ум. Сейчас казалось, что это какая-то другая Далила из страны грез, – но нет, когда-то давно я и вправду была невинным ребенком и простодушно ставила под вопрос все связанное с Владыками. Неужели я вновь раскопала в себе ту девочку? Или просто заколосились посеянные Люсией зерна сомнения?

Мы прибыли на весьма обширную площадь, куда с самой зари стекался народ. Иеварус уже не прятал лица под капюшоном, позволяя всем себя рассматривать. При нем уже не начинали оживленно и неприкрыто шептаться – теперь он разве что притягивал взгляды и молчаливое внимание. Даже спустя почти одиннадцать свершенных циклов смертные умудрялись быстро привыкнуть к любой диковинке.

Я пробралась в ряд, занятый сестрами в темно-синем трауре. Иеварус сел рядом со мной.

Состоятельный люд кругом был одет скромнее, чем обычно. Дамы не щеголяли пышными брыжами и осиными талиями в тугих корсетах, мужчины отказались от пестрых дублетов и бархатных камзолов. Все были в оттенках синего и имели воздержанный вид – весьма, впрочем, представительный и отвечающий веяниям моды.

Перед нами над ворохом древесины и соломы возвышалась жердь, к которой привяжут Люсию. Я вдруг осознала, что наблюдаю за действом из самого первого ряда. Тут же вспомнилась пьеса о Меллеци и неизбежном крахе его державы, о горе, постигшем артистов.

Быть может, Люсия и вправду убийца, утешала себя я. Может, она творила черные таинства, а нас обвела вокруг пальца. Если это так, с ее смертью прекратятся смерти невинных. Если нет, то хотя бы, надеюсь, убийцу из ее ведьмовского круга это отпугнет от совершения новой резни.

Я обвела взглядом толпу, что постепенно окружала сложенный костер. А вдруг настоящий убийца здесь и возмущен, что наставницу казнят? Вдруг он выдаст себя и вступится за нее? На этот случай здесь поставили в караул гвардию и могущественного заклинателя.

Было влажно – так влажно, что, казалось, ну обязательно пойдет дождь, и все запрокидывали головы ввысь. Отчасти я молила, чтобы он пролился.

И вот вскоре из темницы вывели мою наставницу – зачахшую, убогого вида и скованную по рукам и ногам. У меня тут же сердце упало. Каземат ее просто изуродовал. Кожу покрывала грязь, прежнее серое холщовое одеяние совсем выцвело, рубаха сползла с плеча, обнажая обвисшую кожу. Растрепанные волосы окончательно свалялись и перепутались, а в глазах не было больше и тени надежды.

Двое конвойных тянули ее к столбу. Колодки на руках были деревянными, а лодыжки сковывало железными кандалами, стесняющими ее и без того слабые шаги.

Слезы наворачивались, но я сдержалась. Нельзя показать слабину. Для меня Люсия добродетельна, мудра и ласкова, но для остальных она – простая ведьма, чья смерть позволит выплеснуть порыв праведных чувств, и только.

Стража сняла путы, не встречаясь с Люсией глазами. Голова ее была смиренно понурена. Наставницу привязали руками к жердине, а босые ноги переступали по соломе,