шкафу я обратила пристальное внимание на один из рисунков и тут же пожалела об этом: на нём было детальное, нарисованное в красках изображение вскрытой грудной клетки. «После воздействия…» — успела я выхватить и прочесть в середину подписи внизу, прежде чем мы отошли.

Шрам на моей груди отозвался неприятным покалыванием.

Мы поравнялись с лабораторным столом, на котором высился открытый электронный микроскоп. Рядом лежала закрытая чашка Петри, сквозь стекло которой виднелись большие жёлтые капли с неровными краями. Даже одного взгляда мне хватило, чтобы узнать бета-гемолитический стептококк — тот самый, которым Химик заразил меня на следующий день после того, как продемонстрировал утилизацию трупа в печи. Рядом, под защитным стеклом на столе, я заметила смутно знакомоефото женщины с длинными чёрными волосами и чёлкой. Точно не моё. Илоны?

«А что», — пришла мне в голову дикая и жуткая мысль, — если Илона ещё жива и находится здесь?»

Химик тем временем подвёл меня к одному из запертых на висячий замок железных шкафов.

— Мне нужно достать из кармана обычный ключ, — сказал он.

Глубже вдавив в его горло заострённый железный кончик, я коротко разрешила ему приступить. Химик вынул из кармана связку, выбрал маленький ключ и открыл с его помощью замок. Створки шкафа открылись; внутри показалась кодовая панель. Филин быстро ввёл цифровую комбинацию. Я смогла разглядеть только ноль-шесть-ноль-шесть — набирая ещё две цифры, он, переместившись, загородил мне обзор спиной.

В который раз я услышала писк, а затем скрип железного механизма. Шкаф, увлекая за собой часть стены, плавно внутрь открылся наподобие двери, и мы зашли в помещение, полумрак которого едва разбавлял слабый галогенный свет. В нос сразу же ударил запах формалина. Едва осмотревшись, я поняла, откуда он исходит, и ахнула, едва не зажав рот рукой.

Мы стояли в центре прохода, по обе стороны от которого располагались узкие и длинные алюминиевые столы.

А на них лежали тела.

Мумифицированные, женские и мужские, они все в той или иной степени представляли собой натуральные пособия по анатомии. На одних была частично оставлена кожа и наружные половые органы, а некоторые были освежеваны полностью — так, что были видны мышцы и тонкие, как струны, сухожилия, параллельно которым тянулись высушенные сосудистые стволы. Дальше, за ваннами, виднелись стеклянные столики, внутри которых располагались те или иные части тела. А выше, на вделанных в стены полках, стояли колбы с заспиртованными внутренними органами.

— Мой музей патологической анатомии, — гордо похвастался Химик. — После своей смерти самые интересные экспонаты попадают вместо печи сюда… в том или ином виде. Ещё одно моё хобби. Правда, красиво? Если бы у нас было больше времени, я бы показал тебе некоторые препараты, которыми особенно горжусь… Но ты меня, увы, торопишь.

Собрав в кулак волю, я шла, вдавливая в шею Химика импровизированное оружие. К боли внизу живота я уже привыкла, как и к тяжести в правой ноге вследствие резко возникшего незадолго до родов варикоза, но здешние условия причиняли другие неудобства: от едких паров слезились глаза, а в носу щипало. Плотная дымка смерти серым смогом сгустилась в воздухе так, что значительно сократила видимость. Это место давило на меня, угнетало. Тяжёлая энергетика насилия, по причине которого все эти тела были схоронены здесь без имени и обозначения места, тянулись ко мне сотнями озлобленных рук, и эти руки душили меня, закрывая рот и нос, а бесплотные голоса шептали мне в уши зловещие проклятия. Пусть это было лишь разыгравшимся воображением, я, тем не менее, подгоняла Химика, спеша увести нас отсюда — из места, где ему комфортно, где у него есть передо мной психологическое преимущество… и поскорей увести себя, чтобы случайно не наткнуться тут на останки Вали (другие), его мамы или кого-то ещё…

Или Тима.

А также освободиться от кошмарного представления, что в колбе может оказаться заспиртованный младенец…

Целая вечность прошла, прежде чем Химик с помощью карты открыл-таки дверь выхода, и я с облегчением вдохнула нейтральный запах шлюза. Миновав этот шлюз и ещё два, мы оказались в очередном зале, очень похожим на оставленный позади реанимационный. Только вход в него располагался в центре, и горизонтальная перегородка впереди здесь была другой, более прочной: нижняя часть и балки по бокам были представлены выкрашенным серой краской железом, а вдоль всей верхней части простиралось толстое на вид стекло. Ещё за ним не было кроватей — лишь в левом углу стоял стол с пустующим стулом, а дальше, чуть позади…

Детский кувез.

Сердце было готово вырваться из груди, когда я с трепетом вглядывалась внутрь и уже различала там укрытый зелёным одеялом крохотный нежный комочек. Видела я и белую шапочку, надетую кем-то на голову моего ребёнка, и торчащее из-под неё ушко.

От меня до стекла оставалось меньше метра. К сожалению, с той стороны расстояние до кувеза было большим — метра два, поэтому торчащее маленькое личико дочки я едва разглядела лишь в общих чертах: вздернутый (как мне показалось) носик, губки, щёчки и закрытые сейчас глаза. Это чувство, несмотря на привкус боли, было самым волшебным в мире — смотреть на своего ребёнка, знать, что вот он, твоё продолжение, твоя плоть и кровь действительно существует на этом свете. Хоть я и знала дочку ещё до родов и помнила всё — её первое шевеление у меня в животе, мои с ней разговоры и то, как она икала, толкалась, порою выражая свои эмоции, а после рождения услышала её похожий на мяуканье крик — видеть её своими глазами, вживую, было поистине удивительно.

— Пусти меня к ней, — совладав кое-как с эмоциональным взрывом, попросила я, заметив, что вдруг начала плакать. В это же время ткань на моей футболке вокруг сосков сделалась ещё более мокрой — моё тело, почувствовав произошедшего от него ребёнка, требовало немедленно его покормить. В последние четыре дня молока у меня и в целом приходило так много, что я не успевала сцеживаться — в отличие от первых дней, когда я кое-как могла выдавить лишь капли молозива, плача от чувства вины и страха, что этого количества дочке для еды не хватит.

Химик вздохнул. Я с отвращением почувствовала запах его пота.

— Я предупреждал, что тебе станет морально хуже, и ещё раз предупреждаю, — предупредил он, однако его голос оставался бесстрастным, без всякой жалости. — Видишь, в каком она состоянии. Дышит уже сама — и это моя заслуга, но ей всё равно необходимо окрепнуть.

— Открывай проклятый вход, где бы он ни был! — прошипела я, вдавив ему в