свет есть волна и в то же время частица, фотон. Фотоны рентгеновского излучения упруго соударялись с электронами, как сталкиваются бильярдные шары, отражались от них и отдавали при этом часть своей энергии. Кристалл кальцита позволял обнаружить увеличение длин рентгеновского излучения. Арнольд Зоммерфельд назвал эффект Комптона – упругое рассеяние фотонов на электронах – «вероятно, самым важным открытием, какое только можно было сделать при современном состоянии физики»[1626], потому что он доказывал существование фотонов, в которое в 1923-м многие все еще не верили, и наглядно демонстрировал двойственную природу света – одновременно частицы и волны.

Этот хитроумный экспериментатор терял все свое хитроумие, как только переходил от науки к проповеди Божественного слова. Его твердая логика превращалась в рассуждения в духе Шатокуа[1627], и он мог делать совершенно несуразные заявления – например утверждать, что принцип неопределенности Гейзенберга каким-то образом выходит за пределы атома и действует в мире людей, подтверждая наличие свободы воли. Бор слышал лекцию Комптона о свободе воли, когда был в Соединенных Штатах в начале 1930-х годов, и отзывался о ней презрительно. «Бор очень хорошо отзывался о Комптоне как ученом и человеке, – вспоминает один из друзей датского лауреата, – но считал его философию слишком примитивной: “Комптон хочет сказать, что для Бога принципа неопределенности не существует. Это бессмыслица. В физике мы говорим не о Боге, а о том, что́ мы можем познать. Если уж нам и придется говорить о Боге, говорить о нем нужно будет совершенно иначе”»[1628].

В 1941 году война уже принесла брату Артура Комптона немало благ: Карл стал видной фигурой научного сообщества национального уровня и добился создания в МТИ важной научной лаборатории. Артур хотел по крайней мере не меньшего. Дело затруднял пацифизм, к которому его склоняли меннонитская вера его матери и идеи, широко обсуждавшиеся в то время в американских молитвенных собраниях, своего рода церковный эквивалент изоляционизма:

В 1940 году, на сорок восьмом году жизни, я начал остро ощущать свою гражданскую обязанность внести свой вклад в войну, которая угрожала в то время охватить мою страну и уже охватила такую большую часть мира. В частности, я поговорил об этом со своим чикагским пастором. Он поинтересовался, почему я не поддерживаю его призыв к молодым прихожанам объявлять себя пацифистами. Я ответил так: «До тех пор, пока я убежден, что существуют ценности, более важные для меня, чем моя жизнь, – а я в этом убежден, – я не могу искренне утверждать, что этически неправильно рисковать своей жизнью или, если это необходимо, лишать жизни других ради защиты этих ценностей.

Таким образом, «вскоре после этого»[1629], когда Буш и Национальная академия призвали Артура Комптона на службу, он был к этому готов.

Экспертный комитет немедленно встретился в Вашингтоне с некоторыми из сотрудников Бриггса. Неделю спустя, 5 мая 1941 года, он снова собрался в Кембридже, чтобы заслушать других членов Уранового комитета и Бейнбриджа. «За этим, – пишет Комптон, – последовали две недели, проведенные за обсуждением возможности военного применения урана с другими живо заинтересованными в этом вопросе людьми»[1630]. Комптон быстро составил семистраничный доклад и 17 мая передал его Джуэтту.

Доклад[1631] начинался с заявления о том, что комитет рассмотрел «вопросы возможных военных аспектов атомного деления» и перечисления трех таких возможностей: «производство высокорадиоактивных материалов… для транспортировки самолетами и распространения по вражеской территории при помощи бомб», «источник энергии для подводных лодок и других судов» и «бомбы большой взрывчатой силы». Получение радиоактивной пыли должно было потребовать года подготовки, начиная с момента «первого успешного получения цепной реакции», то есть ожидалось «не ранее 1943 года». Для источника энергии требовалось по меньшей мере три года после получения цепной реакции. Бомбы требовали концентрации 235U или, возможно, производства плутония в цепной реакции, и, следовательно, вряд ли можно было «ожидать появления атомных бомб раньше 1945 года».

Больше там не было ничего: никакого упоминания ни о делении быстрыми нейтронами, ни о критической массе, ни о механизмах сборки бомб. Основная часть доклада была посвящена описанию «продвижения к получению цепной реакции» и рассматривала системы из урана и графита, урана и бериллия и урана и тяжелой воды. Комитет предлагал выделить Ферми все средства, необходимые ему для промежуточных экспериментов и дальнейшей работы. Кроме того, в более оригинальном ключе, он подчеркнул обнаруженную в этой новой области долговременную задачу решающего значения:

Нам представляется маловероятным, чтобы использование ядерного деления приобрело военное значение менее чем за два года… Однако, если получение цепной реакции и управление ею возможны, это может быстро стать решающим фактором военных действий. Поэтому, учитывая перспективу конфликта, который может продолжаться в течение десятилетия или более, важно занять лидирующее положение в развитии этих нововведений. Страна, которой удастся первой создать и подчинить себе этот процесс, получит преимущество, которое будет возрастать по мере увеличения числа его применений[1632].

Когда Буш получил доклад НАН, он был занят реорганизацией государственной науки. НКОИ, использовавший в равной степени возможности военных лабораторий и Национального экспертного совета по аэронавтике, был удобен для исследовательской работы, но не имел полномочий для дальнейшей конструкторской деятельности. Буш предложил создать новое управляющее агентство с широкими полномочиями во всей государственной научной деятельности военного назначения, Управление научных исследований и разработок (Office of Scientific Research and Development). Его директор – сам Буш – должен был подчиняться лично Рузвельту. Буш подготовил свой переход в УНИР, предложив Конанту возглавить НКОИ. «И только когда стало ясно, что я скоро получу новое назначение, – пишет Конант, – Буш, обдумывавший, что ему делать с комитетом Бриггса, начал мне доверять». По сравнению с тем, что он видел в Британии, сказал Конант Бушу, его реакция на доклад Комптона была «почти полностью негативной»[1633].

Джуэтт доставил Бушу доклад с сопроводительным письмом, в котором называл его «авторитетным и впечатляющим»[1634], но в частном порядке предупредил Буша, что «втайне опасается», что этот доклад «может быть местами чересчур оптимистичным и не вполне уравновешенным»[1635]. Джуэтт также попросил нескольких старших коллег, в том числе лауреата Нобелевской премии по физике 1923 года Роберта Э. Милликена из Калтеха, оценить доклад и в начале июня переслал их отзывы Бушу. Ответ Буша отражал его раздражение вкупе с поразительным непониманием того, что происходило в Британии:

Вся эта урановая история – сплошное мучение! Я просмотрел замечания Милликена, и из них совершенно ясно, что он писал их, не понимая нынешнего положения дел. По-видимому, британцы