Шрифт:
Закладка:
Чедвик также продолжал измерения сечений. Он и так был человеком трезвомыслящим; новые числа, которые он увидел, отрезвили его еще сильнее. Он описывал эту перемену в интервью, которое он дал в 1969 году:
Я до сих пор хорошо помню весну 1941 года. Тогда я осознал, что ядерная бомба не просто возможна, – а неизбежна. Рано или поздно те же идеи не могут не появиться у кого-то еще. Вскоре их будут обдумывать все, и какая-нибудь страна воплотит их в жизнь. И мне не с кем было об этом поговорить. Видите ли, главными сотрудниками лаборатории были Фриш и [польский физик-экспериментатор Йозеф] Ротблат. Как бы высоко я их ни ценил, они не были британскими гражданами, а все остальные были просто юнцами. Я провел множество бессонных ночей. Но я понимал, насколько серьезный оборот может принять дело. И мне пришлось начать принимать снотворное. Другого средства не было. С тех пор я не переставал его принимать. Прошло уже 28 лет, и мне кажется, что за эти 28 лет я не провел без снотворного ни одной ночи[1601].
12
Сообщение из Британии
Зимой 1941 года Джеймс Брайант Конант приехал в Лондон[1602], чтобы открыть там бюро связи между британским правительством и Национальным комитетом оборонных исследований. Конант был первым американским ученым, обладавшим административными полномочиями, который посетил воюющую страну после импровизированного визита делегации Тизарда, и впоследствии он считал эту поездку «самым необычным впечатлением в моей жизни». «Я видел крепких духом людей под бомбами. Я видел непоколебимое правительство, загнанное в угол. Почти ежечасно я видел или слышал что-нибудь, что наполняло меня гордостью за принадлежность к роду человеческому»[1603].
Президенту Гарварда, которому в конце марта исполнялось сорок семь лет, оказали радушный прием не только из-за его университетской должности или принадлежности к НКОИ. В течение долгих месяцев «странной войны» он энергично выступал против американского изоляционизма, и в его приезде все видели признак долгожданных перемен к лучшему – все, за исключением одного лишь премьер-министра. Черчилль не особенно радовался предстоящему обеду с президентом Гарварда. «О чем я буду с ним разговаривать?» – спрашивал он во всеуслышание. «Он думал, что вы окажетесь седобородым старцем, источающим мудрость и академическую церемонность»[1604], – сказал Конанту впоследствии помощник Черчилля Брендан Брэкен. Однако за обедом в подвальном бомбоубежище дома № 10 по Даунинг-стрит воинственно пробританские взгляды американца и его твидовый костюм в конце концов успокоили премьер-министра, и он произнес типично черчиллевский монолог, в котором повторил один из своих любимых афоризмов последнего времени: «Дайте нам инструменты, и мы завершим эту работу»[1605].
В 1920 году, когда двадцатисемилетний Конант ухаживал за своей будущей женой – она была единственным ребенком гарвардского химика и нобелевского лауреата Т. У. Ричардса, новатора в области измерения атомных масс элементов, – он поделился с нею своими мечтами о великом будущем, которые могли бы показаться абсурдными, исходи они от человека менее талантливого. «Я сказал, что хочу добиться трех вещей. Сначала я хочу стать ведущим специалистом по органической химии в Соединенных Штатах; после этого я хотел бы стать президентом Гарварда, а потом – членом правительства, возможно, министром внутренних дел»[1606]. Могло показаться, что эти цели не имеют друг с другом ничего общего, но Конанту удалось в той или иной форме поочередно добиться каждой из них. Он родился в семье, жившей в штате Массачусетс с 1623 года. Закончив Латинскую школу в Роксбери и Гарвард-колледж, он получил под руководством своего будущего тестя сразу две докторские степени, по органической и физической химии. Во время Первой мировой войны он исследовал отравляющие газы в Эджвуде и закончил войну майором. В своей биографии, написанной ближе к концу жизни, он оправдывал свое участие в этой работе следующим образом:
Я не понимал в 1917 году и по-прежнему не понимаю в 1968-м, чем фугасный снаряд, вырывающий солдату кишки, лучше, чем оружие, воздействующее на его легкие или кожу. Любая война безнравственна. Единственная логически неуязвимая точка зрения – это стопроцентный пацифизм. Как только мы отходим от этой позиции, как это бывает, когда страна вступает в войну, дальше можно осмысленно говорить только о нарушении соглашений о методах ведения войны или о последствиях применения тех или иных тактик или вооружений[1607].
Как и Вэнивар Буш, Конант был патриотом и сторонником военного применения передовых технологий.
«Конант добился международной известности как в химии природных соединений, так и в физической органической химии»[1608], – пишет гарвардский химик украинского происхождения Джордж Б. Кистяковский. Среди этих природных соединений были хлорофилл и гемоглобин, и Конант внес свой вклад в расшифровку строения обеих этих жизненно важных молекул. Его исследования также помогли обобщить концепцию кислот и оснований, которая считается теперь фундаментальной. Хотя он и не стал ведущим американским специалистом по органической химии, он вошел в число наиболее авторитетных ученых. Когда Калтех пытался переманить его, предлагая щедрое финансирование исследований, Гарвард перебил это предложение и отказался с ним расстаться.
Второй пункт этого юношеского списка, получение должности президента своей альма-матер, Конант выполнил в 1933 году. Обратившимся к нему представителям Гарвардской корпорации он сказал, что не стремится к этой должности, что, по-видимому, было необходимым условием ее получения, но готов занять ее, если будет избран. На момент избрания ему было сорок лет. Именно он создал современный Гарвард с его выдающимися научными достижениями и принципами – «публикуй или умри», «вперед или вон».
Третья мечта Конанта осуществилась после войны, хотя и не буквально: он получил высокое назначение[1609], но министром так и не стал. Его многолетняя добровольная служба государству началась с НКОИ.
В конце зимы
