Наталья положила на этажерку журнал 7 «Б», обернутый трескучей калькой, и пошла одеваться. Вешалку в учительской заменяли широкошляпые гвозди, вбитые в тыльные стенки шкафов, где хранились гальванометры, гербарии, деревянные циркули, сердце из папье-маше и заспиртованная гадюка.

Наталья села на табуретку, скинула туфли, надела меховые ботинки. Тунцова и Серебрянская захохотали. Бас Тунцовой рокотал благодушно, а Серебрянская смеялась так, словно срывались с губ звенящие кольца.

«Надо мной, что ли?» — подумала Наталья и услышала торопливое шушуканье Серебрянской.

— Каково? Она к занятиям в университет марксизма готовится, а он детей купает. Выкупает и давай штанишки стирать, майчонки, рубашонки. А его смазливая дыня подготовится и одеваться идет. Он провожать выскочит, пальто подаст да еще спросит что-нибудь. Положим, такое: «Ну, как, Веруся, усвоила закон отрицания? Не поняла — объясню». Каково? Идиллия.

— Современная идиллия.

— Именно. Офицер называется. Капитан. Ну, понимаю, пуговицы на шинели мелком и суконкой, сапоги — бархоткой, а он за женское дело…

— И еду готовит? — наигранно удивленно спросила Тунцова.

— Готовит. И полы моет. Офицер! Мой бы ни за что. У него бы она по одной половице бегала, на другую — не ступала, а не то чтобы он ребятишек купал или в магазин за продуктами…

— Капитан по кухонной и корытной части.

— Именно!

Наталья догадалась, о ком они судачат: об учительнице физики Вере Шафрановой и ее муже.

Между Тунцовой и Серебрянской лежало въевшееся в кумач стола чернильное пятно, похожее на Каспийское море. Наталья не хотела смотреть на них: презирала.

— Как не совестно? Шафрановы — золотые люди! — сказала она и распахнула дверь, покрытую зеленой, в паутинистых трещинах краской.

Уже на лестнице услышала смех: благодушный — Тунцовой, жалящий — Серебрянской.

Пока Наталья была в школе, небо стало белесым, отсырело, грузно осело на город. А утром, когда везла в детский сад сыновей — Игоря и Максимку, с неба как бы дуло синью. Поэтому, наверно, синел пар над заводским прудом и снег, что выпал ночью. И Наталья повторяла про себя:

«Весна накатывает. Весна накатывает».

И хотя думала словами отца, умершего в прошлом году, было радостно, что скоро начнет таять, и мальчуганы ее смогут пускать заводной катер в лужах и ручьях. Надоело им толкаться в ванной. К тому же, если не доглядишь, обязательно зальют пол, и вода просочится на второй этаж. Тогда снизу приплетется старуха в пуховой кофте, мелко постучит ногтями в почтовый ящик и, стоя в прихожей, будет долго и нудно гудеть о том, как нужно воспитывать детей, чтобы они росли аккуратными, послушными, добропорядочными.

Ночной снег был уже плотно прикатан к брусчатке и потерял белизну: присыпало гарью, запятнало желтыми сальными кляксами и ошметками бетона.

Зубчатая кайма шали невесомо обтекала лицо Натальи, оно казалось скорбным, отрешенным.

На лестнице Наталья вынула из чемоданчика ключ, вставила в замочную скважину и почувствовала, что не хочет возвращаться домой. Повернуться бы, сбежать по лестнице, побродить, развеяться. Ну, а что дальше? Все равно придется возвращаться к этой желтой двери, глядящей в коридор черными дырочками почтового ящика.

В прихожей горел свет. Надавила на кнопку выключателя, и сразу оборвался мушиный зум электросчетчика.

Эх, Федор, Федор, уходил и не выключил. И так часто. А когда в конце месяца принесут жировку, опять будет сердиться, что «много нажгли».

Дверь в кухню, стеклянная, затянутая оранжевыми занавесками, была закрыта. Их мягко пронимало солнце — в коридорчике стоял оранжевый полумрак.

Беспорядок в кухне тоже напомнил Наталье о муже. На столе валялась помидорная кожица. В блюдце с чаем лежала покрытая коричневым налетом чашка. В тарелке торчал расплюснутый окурок.

Много раз Наталья упрекала Федора за то, что оставлял стол в таком вот муторном виде. Много раз он, отгородившись ресницами от ее укоризненного взгляда, просил извинения. А толк? Да никакого толку!

Сквозь двойные рамы с улицы пробивались рокот башенного крана, рырыканье электрической лебедки, жужжанье сварки: рядом строили дом. Звуки эти мешали сосредоточиться, рвали, путали думы. Наталья бросила на стул пальто и шаль, машинально собрала посуду, а когда составляла в раковину, увидела на печи цинковый бачок: в нем она замочила с вечера белье, чтобы нынче прокипятить.

«Не буду», — решила Наталья, но тотчас одумалась: простыни на кроватках сыновей грязные, пора сменить.

Она переоделась и пошла в подвал за дровами и углем.

В подвале было темно. В трубах тукала и шумела вода. Приторно-кислая вонь картофельной и капустной прели висела в воздухе.

Наталья зажгла свечу. Дернулась и косо легла на корявую дощатую стену ее тень с прыгающим над плечом листочком пламени.

Свеча… Что-то былое забрезжило в мозгу. Свеча, свеча… Подвал… Нет, не подвал. Погреб. Глубокий, прохладный. Земля, сырая и черная, проточенная белыми нитями корешков. На дне — солома. Вверх тянется лестница. Поперечины березовые, и запах от них, как из зарубки на весенней березе. Федор спустился в погреб, а она, Наталья, стояла возле лаза.

Ветер отдувал стаю галок к лесу на горе, ерошил листву тополя. По небу летели гривастые облака.

За спиной были дом с рыжим мхом между бревнами, собака, пригревшаяся на гранитной плите перед крыльцом, клушка, что растеряла цыплят и суматошно бегала вдоль сарая. Все это казалось Наталье крошечным в сравнении с огромным миром над головой. Но себя она не чувствовала маленькой. Казалось, что она так же заметна на земле, как гора, к которой отдуло галочью стаю. Объяснить, почему ей казалось так, она не могла. Уж, конечно, не потому, что стояла на высоком месте, на бугре земли возле подвала. Скорее потому, что вот уже с неделю как бы росла от нежданной нежности к Федору…

До чего странно устроен человек! Месяц назад, в городе она относилась к нему пренебрежительно. Считала — зазнайка, слишком много умничает. Однажды пригласил на вальс — отказала, да вдобавок заметила:

— Вам под стать Неля Спивак. Тоже косолапая.

При случае повторяла слова флейтиста Машкевича:

— Федора Пахомова надо принимать в малых дозах, и при этом, как с пива, сдувать пену.

А когда приехала сюда, в лесную деревню, к своей подруге-башкирке Раисе и встретила Федора на берегу