Слушая Чурляева, я досадовал, что уважительно отнесся к его просьбе не вмешиваться и по сути дела напоминал наших спутников, которых он называл презрительно-кратко они.

Наверно, Чурляев понял мое состояние и, словно спохватившись, проговорил:

— Я не о вас. Нет, нет. Что вы? Я же просил…

Стало еще досадней: даже в нем, после всего того, что произошло, пусть на секунду, проснулся тот страшный, ускользающий от столкновений, правды и непримиримости человек. Я хотел сказать ему об этом, но он опередил меня.

— Верно. Вы правы — и о вас я сказал, хотя и не равняю вас с ними.

Позади затарахтела машина. Я взглянул на Чурляева. Лицо его сделалось темно-грозовым.

Чтобы меньше запылило, мы перепрыгнули кювет и потянулись гуськом вдоль ржи.

Перед дождем всегда резче и духмяней пахнет цветами и травами. Мы невольно пошли медленнее: наплыл на нас аромат клевера, что топырился вверх розовыми помпонами, козлобородника, вьюнка и ржи — она напоминала запахом смесь солода и молодой крапивы.

Машина оказалась той самой полуторкой, на которой мы доехали до совхоза. Она остановилась, и сразу же зычно забасил Михаил.

— Депутат, ребята, садитесь. Все мы пролетарии. Обиделись и на что? На пустяковину. Да бог с ней. Патрон ей в нос и луковицу чесноку, — загоготал на мгновение: остроумно, мол, всобачил свое излюбленное присловие, — и снова зачастил: — Не стоять. Торопитесь. Град навис. Головы обмолотит. У нас брезент. Накрылись — поехали.

— Не виляй хвостом. Проваливайте, — сказал я.

— Не сядем. Гони, давай, шофер, — поддержал меня Кеша.

— Чего взъерепенились? Садитесь, — увещевал Михаил.

— Не поедем. Сказали ведь.

В кузове загалдели, возмущаясь тем, что мы отказываемся.

Дугач трижды просигналил, и полуторка тронулась. Михаил погрозил кулачищем в сторону кабины, потом заорал, свирепо глядя на Чурляева.

— Народ ни во что не ставишь. Большую личность из себя гнешь. С такими народ не больно чикается. Понял? К нему — с душой, он — с кукишем.

Едва скрылась машина за кленовую полосу, едва выткнулась из-за холма труба электростанции — черно-белая, в шахматную клетку, как на дорогу начали падать капли.

— Пух, пух, пух, — взрывалось в пыли впереди нас, и дорога становилась пятнистой.

— Дождик, дождик, пуще! — закричал Кеша, сорвал кепку и побежал.

Лицо Чурляева просветлело. Он тоже сдернул кепку.

В метре от того места, где был край дождевой сечи, — это было заметно по мокрой вмятине, пересекавшей дорогу, — мы остановились и минуту переминались с ноги на ногу, довольные тем, что совсем рядом сильный ливень, а нас не задевает, только обвевает водяной пылью. Потом, видимо, охваченные тем же ребячьим чувством, что и Кеша, дурачливо прыгавший в толчее струй, шагнули в дождь. Он был холодный-холодный, заставил удирать к лесной полосе.

Не успели мы отдышаться в сыром кленовом полумраке, как из дождя начали выпадать градины. Сначала они были маленькие и скатывались по кронам, потом покрупнели — картечины да и только — и пробивали, лохматили, ссекали листья. Одна градина жиганула Кешу по уху, и в его глазах заблестели слезинки.

Мы с Чурляевым натянули над собой и Кешей пиджаки. Они быстро потяжелели от града и ливня, но все-таки неплохо защищали нас.

Громы рвали воздух, и несмотря на то, что он был наполнен месивом из града и воды, звон раскатов слышался удивительно незамутненно.

Когда град утих, мы побежали на край лесной полосы. Нас тревожило: как же там рожь, что сталось с нею?

Мы посмотрели и опустили глаза, будто были виноваты в том, что увидели. В струях ливня лежала то согнувшаяся долу, то изломанная рожь. Лишь кое-где она топорщилась в одиночку, вразброд, крошечными пучками.

Вскоре ливень стремительно улетел на восток. Мы печально повздыхали и пошли дальше. Чем мы могли помочь полю?

Тени от нас троих падали наискосок на дорогу. Булькали в кюветах ручьи, тащили с бугра мусор.

— Смотрите, небо очистилось! — воскликнул Кеша.

Небо было синим, мокро лоснилось. Только на западе, где угольной полосой лежали над горизонтом тучи, оно багровело и остро озарялось молниями.

— Да, очистилось, — сказал Чурляев. Голос его стал бодрым, но все равно прощупывалась в нем печальная нота.

БУНТ ЖЕНЩИНЫ

Они часто сплетничали: завхоз школы Тунцова и учительница географии Серебрянская.

Тунцову хорошо знали в городе. И не мудрено. У нее был двухметровый рост. Пройдет мимо саженными шагами, покосится с великаньей высоты, и невольно запомнишь ее стан, стянутый лаковым поясом, огромные туфли на низком каблуке. Хотя и перевалило ей за тридцать, была она одинокой. Как-то в порыве сочувствия историк Мотыгин сказал Тунцовой:

— Вам бы, Мария Михеевна, в Египте родиться. Мужчины там высоченные, удивительно высоченные.

Тунцова обиделась, но вскоре в ее комнате в школьном флигеле появилась карта, свернутая трубкой. Предполагали, что это карта Египта. Тот же историк Мотыгин изрек фразу, которая стала крылатой в городе:

— В России есть три диковинки: царь-колокол, царь-пушка и царь-дева Тунцова.

Серебрянская — крупногубая, полная — часто заводила разговор о косметике и непременно начинала его так:

— Моя тетя, — страшная косметичка, то есть потрясающая.

Эти слова она произносила торжественно.

Была Серебрянская гладка лицом, хотя и вошла уже в пору бабьего лета. Чистоту лица она поддерживала тем, что натирала его мякотью огурца или клубникой. Кроме того, дважды в год она втирала в лицо хитрую смесь из кремов, салицилки, эфиров и сулемы. От этого кожа сначала краснела, потом чернела, шелушилась и принимала наконец розово-матовый оттенок.

Историк Мотыгин одобрял косметические действа Серебрянской, но когда кожа на ее лице лупилась, все же не удерживался от насмешки:

— Вы бы, Людмила Семеновна, белки подчернили. Разве не знаете, что в Византии, да и на Руси, женщины капали в глаза черную жидкость? Глаза становились вороной масти и сверкали антрацитом!

Если Наталья задерживалась после уроков в классе, то, придя в учительскую, обязательно заставала Тунцову и Серебрянскую. Так было и