Чурляев повернул лицо к пойме. Оно стало растроганным, ласковым.

— Припоздал из жарких стран марафонец-то. Невесту ищет. Покричи, милый, покричи. Обязательно найдешь.

Потер ладонями по-стариковски острые колени, спросил:

— Тоже в город?

— Да, Прохор Александрович.

Он изумленно прищурился и пристально оглядел меня. Когда он опустил изжелта-зеленые веки и досадливо прикусил губу, я понял: забыл он меня. Да и не мог он упомнить всех мальчишек участка, если только в том бараке, где он жил, было их не меньше пятидесяти.

— Правильно говорят: время пуще сокола летит, — вздохнул он. — А меняет как людей!.. Непостижимо… Меня сестра много лет не видела… Приехал — не узнала.

Кеша решил похвастать нашим уловом: он выбросил из ведра листья вязов, а вместо них нарвал крапивы и начал прокладывать ею жабры.

— Удочками набросали?

— Угу.

— Знатно.

— А вы почему без рыбы? — спросил Кеша, скользнув взглядом по складному бамбуковому удилищу.

— Не пришлось поудить. Внучку проведал. В лагере она, в пионерском. Знатно, знатно. Голавли-то — спины в два пальца.

Он потер кулаком подбородок, будто пробовал, не отросла ли щетина. И раньше он потирал кулаком подбородок после того, как взъерошивал чью-нибудь вихрастую голову.

Из-за холма, через который перебросилась дорога, долетало до нас глухое тарахтенье. Холм лежал у подошвы горы и, казалось, вздулся там потому, что кто-то могучий однажды слегка передвинул ее, и она выперла землю перед собой вместе с ольхами, лиственницами и соснами.

Вскоре, дрожа бортами, к речке подкатила полуторка. Из кабины выпрыгнул пожилой шофер. Он был словно сплетен из жил. Помахивая изрядно сплющенным ведром, он осмотрел колеса и направился к речке. Кеша подбежал к нему.

— Дяденька, возьмешь? Троих?

— Возьму, тетенька. Зачерпни-ка.

В кузове засмеялись. Кеша нахмурился, поддел ведром воду и засеменил к машине. Из днища вывинчивались струйки и вывалявшимися в пыли дымчатыми шариками оставались на дороге.

Шофер залил воду, заткнул промасленной тряпкой радиаторное отверстие, сунул под сиденье ведро, и мы поехали.

Возле кабины стояли два парня: широкоплечий, в рипсовом костюме, и худощавый, в синей рубашке и лыжных брюках. Они поддерживали за талию девушку. Ветер надувал рукава-крылышки ее платья, по косам спускались колокольцы купальницы. Вероятно, парни были неравнодушны к девушке: каждый часто отводил руку другого от ее талии. При этом сна всякий раз смеялась и подергивала плечами.

На скамейке, ближней к кабине, сидели три одинаково одетые девушки: в шелковых платьях — по голубому белые астры, — в решетчатых босоножках. Они пели тонюсенькими голосами о девушке Тоне, которая согласно прописке жила в Москве. Позади них гудел юноша, голый по пояс. У левого борта восседало семейство: отец — он обмахивал лицо соломенной фуражкой, мать — она грустно смотрела на горы, сын — пухлые мальчишеские щеки его вздрагивали, дочь — волосы ее откидывало на розовый бант.

А у правого борта пьяно, до хрипоты громко разговаривали мужчины: один — поджарый, бледный, с морщинами, которые скользили от висков к уголкам глаз и там, сходясь, словно завязывались узлом; другой — громоздкий, лицо как из арбузной мякоти вырезанное: красное, в склеротической паутине, — руки бугорчатые, кажется, не мускулы под кожей, а крупные речные голыши.

— Михаилушка, — кричал поджарый в ухо громоздкому, — разве здесь реки?.. Урал называется. Тьфу! Вот у нас в России — Волга, она…

— Да, Николай, Волга — эт-та… Я всю ее насквозь знаю. Волга — эт-та… Я в Кинешме мешки на баржи таскал. По три сразу. Сходни лопались. Богатырь!

— Точно! Из богатырей богатырь!

— Захочешь покататься, приоденешься — и на дебаркадер. Капитаны, как завидют, кричат в рупоры: «Миша, садись». Сядешь к кому-нибудь, пароход отземлится от пристани и пошел шлепать… Смотришь, а воды, воды… Откудова только берется?

— Из подземных рек, Михаилушка.

— Ну да?

— Точно.

Кеша шмыгнул носом и озорно сказал в сложенные кольцом ладони:

— В рупоры… Ну да. Вру порой — получается нуда.

Девочка с розовым бантом прыснула от этих слов и потупилась, а он хитро скосился на нее и выпятил толстые губы, довольный, вознагражденный за дерзость, пусть она и не была услышана Михаилом и Николаем.

Чурляев подмигнул Кеше, а потом осуждающе покрутил головой: парнишка, мол, ты храбрый и остроумный, но подкусывать пьяных не следует.

Полуторка перевалила кряж и покатилась по косогору. Синие тени облаков, солнечные кулижины, розовые табунки иван-чая, дымчато-желтые заросли бересклета, поляны ковыля — все это делало склон праздничным, ярким.

У огромного валуна полуторка остановилась. Он был дочерна прокопчен солнцем; тусклыми зелеными пятачками расплылся по нему мох, напоминая крапины потрескавшейся масляной краски. Из-под валуна бугристо бил родник. Все направились к нему. Мужчина в соломенной фуражке роздал своему семейству сухари, и все четверо принялись макать их в ключ и весело похрустывать. Парни, которые только что поддерживали за талию свою подругу, заставили ее черпать ладонями воду и попеременно пили из них. Девушки в пеньковых шляпах сердито посматривали на эту троицу и на юношу, голого по пояс, который взобрался на валун и стоял там, глядя вдаль.

Кеша прошел с пустой бутылкой мимо скучающих красавиц и пропел:

— Мы грустим, мы кручинимся.

Одна из них сказала:

— Мальчик, дай, пожалуйста, бутылку.

— У мальчика есть имя и фамилия: Иннокентий Фалалеев, — сказал он и погрузил бутылку в ручей, из горлышка полетели пузыри.

Михаил и Николай сели под осинки, облупили полдюжины яиц, налили в складные алюминиевые стаканчики водки и начали кричать шоферу:

— Дугач, поди! Перекувырнем! Белая головка.

Тот не отвечал: бил каблуком в покрышку колеса. Рядом стоял Чурляев.

Михаил недовольно подошел к полуторке.

— Чего валандаешься?

— Колесо пропороло гвоздем. Вишь, шляпка торчит.

— Не плачь. На одном скате доедем. Пойдем перекувырнем.

— Нет, колесо заменю… И опять же — в дороге не пью.

— Идем, слышишь! — Как из арбузной мякоти вырезанное лицо Михаила еще сильнее покраснело.

— Не пойду.

— Я исполняю обязанности завгара, а не ты… Приказываю!

— Колесо надо сменить, — отрывисто сказал Чурляев и свел полы