Помнишь ли ты

      Мне все здесь на память приводит былое

      Красный фонарик при самом входе

      Привет тебе, приют невинный

      О мистер Браун, как рады мы вам

      Если ты хочешь знать, друг прелестный

      У любви, как у пташки, крылья

      Высота ль, высота поднебесная

      Любви все возрасты покорны

      А баронесса – низший сорт

      Рахиль, ты мне дана

      Кто может сравниться с Матильдой моей

      Силы потайные

      Представьте, это был

      Законный мой супруг

      Аршин Мал-Алан,

и, чтобы не отставать от солнечной Грузии:

      Кето и Коте.

Прямой принудассортимент: Хренников, Будашкин, Гомоляка, Мейтус, Подковыров, Брусиловский, Ряузов, карело-финский композитор Пергамент, Сиркка Рикка, Ирма Яунзем, трио баянистов всесоюзного радиокомитета в составе Кузнецов, Попков и Данилов, квартет имени Комитаса, еще квартет: Жук, Вельтман, Гурвич и Гуравский, и все на скрипке, – тягомотина, жилы тянут.

После победных салютов – увертюра и концерт мастеров искусств:

Козловский,

Лемешев,

Михайлов,

Пирогов,

Рейзен,

Алексей Иванов,

Андрей Иванов,

Петров,

Нелепп,

Норцов,

Бурлак,

Максакова,

Преображенская,

Шпиллер,

Барсова,

Пантофель-Нечецкая,

Шумская,

Ирина Масленникова,

Леокадия Масленникова,

Хромченко,

Орфёнов,

Александрович,

Бунчиков,

Лебедева и Качалов.

Под праздники – эстрадные концерты – песни советских композиторов, конферанс. Под новый сорок четвертый или сорок пятый – с единственным повторением – передали – продерзостно – Артиллерийскую колыбельную:

      С колыбельной песней на губах —

           Бах!

      От тебя я отгоняю страх —

           Трах!

      Положив под голову ладо-о-онь,

      Спи, не реагируй на огонь:

           – Огонь!

Граф Борис Федорович Юркевич взял Клару Ивановну из заведения. В советской Москве он был бухгалтером простого домоуправления, в царской Варшаве – следователем по особо важным делам.

Кухня считала: по особо важным, значит… Клара Ивановна вставала на дыбы:

– Особо важные – ну, уголовные, если кого убили… Как можно – Борис Фэдорович!

Борис Федорович произносил:

– Беспаспо́ртный.

– Октябрьский переворот.

Как и Бернариха, знал:

      Чижик-Пыжик, где ты был?

      На Фонтанке водку пил.

Придя с работы, выпивал рюмку водки и заедал маленьким кусочком селедочки с луком:

– Для аппетита.

Не ел, а медленно кушал, совочком отправляя серебряную ложку в полуоткрытый рот. У него – как у Алимпия – были салфетки с перламутровыми именными кольцами.

Я за столом всегда спешил, обжигался. Мама назидала:

– Посмотри, как красиво кушает Борис Федорович.

В квартире все с пристрастием знали, кто что и как ест.

Никого в квартире не трогали, потому что первым должны бы тронуть Бориса Федоровича, – не трогали потому, что Клара Ивановна состояла в активе.

На работу никуда не ходила, но получала гортовские отрезы и имела закрытый распределитель. В какой-то момент где надо ее безграмотность не снесли и обязали кончить десятилетку. Перед экзаменами она волновалась, как школьница, после – как школьница, ликовала:

– Вытащила, ну, Финляндию – как раз в газете…

Энкаведешники ходили к ней открыто.

– У нас все Кларʼ ʼВанну ненавидели. Никого не было, пришел один – морда, как у лошади. Спрашивает о соседях напротив, а я говорю, никого не знаю, целый день с ребенком. Вам, наверно, Кларʼ ʼВанна нужна? – Да, я зайду попозже.

Льготы – льготами, денег у Юркевичей не было. Борис Федорович зарабатывал пустяки. Клара Ивановна чуть-чуть подрабатывала на швейной машине, но больше расстарывалась услужить – постирать белье, сбегать в мага́зин, прибрать комнату; за того, чья очередь: мыть коридор, уборную, кухню, плиту. Горе тем, кто отказывался от услуг – против них восстанавливалась вся квартира. Распри длились недолго – до новой общественной коалиции против нового неблагодарного.

Уходя в город, мама по необходимости оставляла меня на Каянну. Та сажала меня на двуспальную кровать, и я пересыпал из банки в банку разноцветные пуговицы. Восхищалась:

– Ну, опьять ни одной не съел!

Я любил шить, сшивать листочки бумаги:

– Вдень иголку в нитку и сделай на конце кулёк!

Каянна привычным движением вдевала нитку в иголку.

Иногда она ложилась в постель, и я забирался к ней под рубашку.

У Клары Ивановны был фикус. Другой фикус был у Бернарихи. У Клары Ивановны была единственная в квартире собака – всегда черно-белый шпиц, всегда Тобик, Тобка, мой лучший друг по Москве. У Клары Ивановны до войны и после войны на окне висела клетка – всегда щегол с песнями и коноплей. Изо всех жильцов она одна из кухонного окна прикармливала голубей. Мама ни разу не завела мне цветка или зверя.

Из окна Клары Ивановны я еще различал прозрачную – из колонн – башенку над ротондой Филиппа-Митрополита. Году в сорок втором, прочитав в Пионере школу разведчика, я стал на глаз прикидывать расстояния – все оказалось нелепо далеким. Прозрачная башенка существовала, я ее видел вблизи, но уже не из окон Клары Ивановны.

Борис Федорович обращался со мной деловито, по-взрослому – как чиновник с привычным клиентом. Рекомендовал посмотреть в кино Если завтра война. Назначил ответственным по квартире с окладом три копейки за шестидневку. Я сказал, чтобы он мне лучше платил бумажками.

Анекдот Бориса Федоровича: – Глупую барышню учат, как вести себя в обществе – сначала поговорить о погоде, потом о музыке, напоследок – что-нибудь острое. Она и сказала:

      Какая чу́дная погода!

      Училась музыке три года…

      Бритва.

Граф Борис Федорович жил жизнью посредственного бухгалтера, но иногда спохватывался, набирал в библио́теке Грибоедова классиков и на кухне сухо докладывал Алексею Семеновичу:

– А у Жуковского есть перлы – не хуже Пушкина.

Когда в сороковом присоединили Латвию, Клара Ивановна спела мне:

      Кур ту теци, кур ту теци,

      Гайлите ман? —

но от розыска родственников воздержалась. Ей хватало работы в активе.

Нота бене: осенью сорок первого года у Клары Ивановны просили, чтоб защитила, когда придут немцы!

В голодное время Клара Ивановна и Борис Федорович прятали друг от друга продукты, разыскивали и съедали. Заперев дверь, жилистая латышка лупила тщедушного графа и вопила на всю квартиру:

– Он мене бьет! Он мене бьет!

Алексей Семенович Литвиненко и Екатерина Дмитриевна Матвеенко – курские уроженцы из переселенных при Екатерине – блюли честь нации и говорили по-русски с неслучайным распевом. Говоря по-русски, Алексей Семенович никогда не гакал, но аккуратно произносил: заутра. Кухню бесили ночные телефонные разговоры хохлов – не потому, что ночные, а – по-украински. Кухня настаивала, что такого языка не существует. Алексей Семенович принимал вызов и высокомерно предлагал произнести по-украински пятница: пьятнытя. Не