Шрифт:
Закладка:
Я собрался что есть духу,
Двинул Васеньке по уху,
Так что бедный Вася полетел.
Костя не стерпел такой обиды,
Кровью налилось его лицо,
Из кармана выхватил он финку – хлопцы —
И всадил под пятое ребро.
Сидели мы на крыше,
А может быть, и выше,
А может быть, на самой на трубе…
Целое лето я валялся на крыше – дачников не было, верх не занят – и горланил песни и арии. По переулку проносились садолазы, вопили:
– Андрей, спой серенаду!
Я дожидался Шуркина условного тройного посвиста – боялся пойти к нему сам, неуютно выходить за забор, страшно, что покусает Шуркина Мухтарка – однажды кусала.
Являлся Шурка:
Хорошо в краю родном,
Пахнет сеном и говном!
Вдвоем не страшно – ходили купаться. Он ловко плавал, я еле держался на воде. Пузырь воздуха в больших мокрых черных сатиновых трусах поддерживает.
Однажды попробовали повесить котенка, помня, что шаловлив был юный Фриц, вешал кошек… Приготовили шнурок, облюбовали сук – не выдержали, отпустили.
В другой раз – плывем на плоту по узенькой Македонке, баламутим воду у мостков. Баба полощет белье, ругается. Шурка:
– Молчи, старая!
– Как те не совестно, я те в матери гожусь!
– Ты мне в подметки не годишься!
Благонамеренные соседки шептали маме:
– Что общего у Андрюши с этим шпаненком?
Сказать то же про Юрку Тихонова не пришло бы в голову: сын хороших родителей.
Тихоновы происходили с Капельского. Когда Юрка родился, мой папа обменял свой просторный полуподвал на Покровке на маленькую барскую комнату на Капельском.
За зыркающую повадку Юрку прозвали Шпиком – смертельное оскорбление. Со мной он держался превосходительно – четыре года разницы, московский уличный опыт. Звал меня одиночником.
Рассуждал: – Потому что потому
Окончается на У.
Соглашался веско: – Факт. игриво: – Вы правы ́, за вами рубль, жовиально: – Прав, Аркашка, твоя жопа шире, пёрнув: – Жопа подтверждает.
Вразумлял: – А ты говоришь, купаться…
В сердцах: – Ёп-понский городовой!
Закругляя: – Хорошенького понемножку, – сказала старушка, вылезая из-под автобуса.
Отказывал: – На вота тебе! – и показывал на ширинку.
Осуждая Шурку, соседки не замечали, что при – допустим – равном безобразии Шуркин фольклор был мальчишеский, бодрый, а Юркин – взрослый, усталый:
Поручик хочет,
Мадам хохочет…
На острове Таити
Был негр Тити-Ити…
И о девушке в серенькой юбке…
В Капитановском порту
С какава на борту
Жанетта оправляла такелаж…
Если у Юрки появлялось новенькое, то это бывало не дай Бог:
Старушка не спеша
Дорожку перешла,
Ее остановил милиционер:
– Вы нас не слушали,
Закон нарушили,
Платите, бабушка, штраф три рубля!
– Ой что же, Боже мой,
Да что ты, Бог с тобой!
Сегодня мой Абраша выходной —
Я в этой сумочке
Несу три булочки,
Кусочек курочки и пирожки.
Я никому не дам,
Все скушает Абрам,
Набьется он тугой, как барабан…
– Что ты, Вася, приуныл,
Голову повесил,
Или в булочной Абрам
Хлеба не довесил?
– Надо свесить два кило,
Свесил кило двести.
Как увижу я его,
Удушу на месте!
Юрка прельщал засаленным гроссбухом с марками: Стрейтс-Сетльмент, Лабуан, Абиссиния, синяя американская:
– Линко́льн, освободитель негров.
В круглой картонной коробке из-под мармелада у него были монеты.
– Платина – самый легкий металл, – Юрка показывал алюминиевый жетон Лиги наций.
На очень тяжелой монетке – как сейчас помню – и ошибаюсь:
3 РУБЛИ НА СЕРЕБРО 1840 ГОДА —
и по окружности: ИЗЪ ЧИСТАГО УРАЛЬСКАГО ПЛАТИНЫ.
(По Краузе, платиновая трешка 1840 года существует в единственном экземпляре, и надпись правильная.)
Ни с легкой, ни с тяжелой Юрка не расставался. Однажды промурлыкал:
– Мои финансы поют романсы. Бери рупь Катерины Второй. Семь червей.
Цена дикая, быть в дураках унизительно. Я вертел екатерининские рубли, пока на лучшем не прочитал:
ПЕТРЪ III Б. М. IМП. I САМОД. ВСЕРОС.
Забрал. Деньги со своего огорода, цена кило помидор. Сам выращивал, сам продавал соседним дачникам.
Чем дальше, тем больше излишки сада/огорода шли на базар. Авдотья торговала сама. Мама – никогда: или бабушка, или Анна Александровна, тихоновская монашка:
– Яблоки – вырви глаз,
Налетай, рабочий класс!
После базара считали выручку – я смотрел, как неизвестно откуда выплывают непривычные, наверняка изъятые купюры тридцатых годов. Удивительным образом, люди брали эти сомнительные бумажки так же охотно, как рупь с шахтером, трешку с красноармейцем, пятерку с летчиком, червонец с Лениным, ди́кан.
У Анны Александровны был серебряный рубль Николая Второго. Она считала, что он стоит столько, сколько тогда можно было на него купить. Оставалось махнуть рукой.
Анна Александровна (мама за глаза говорила только: Святая) происходила из бывших, сидела на Беломоре, ходила под номером. Тихоновы пустили ее сторожить на зиму – она осталась у них насовсем и из таких, как сама, устроила маленький монастырь. С утра до ночи шли старушки от станции и удельнинской церкви к Тихоновым и обратно. То ли никто не донес, то ли время военное – их не трогали. Соседи звали Анну Александровну Ханжой и были бы рады сказать про нее что-нибудь скверное. Нас всех подряд она почитала красными. Что бы ни делала или говорила, во всем был вызов и настороженность.
– Здравствуйте вам. Нельзя ли мокруши?
– Пожалуйста, – всегда говорил папа.
Перед террасой под яблонями она выщипывала мокрицу для кур. Я вертелся поблизости, она со мной заговаривала – всегда о своем. От нее у меня был на лето старый – с ятями – перевод с французского.
Дневник:
19 июня 1945 г.
…Анна Александровна дала мне почитать “Проповеди для детей” Де Коппета. Замечательная книга.
Над этими простенькими историями я лил слезы, молчал о слезах и о впечатлении. На всю жизнь запомнил и распевал на самодельную мелодию:
К Тебе, Господи, прибегаю, потому что Ты – заступник мой, и буду воспевать силу Твою и с раннего утра провозглашать милость Твою, потому что Ты был мне защитою
