поле. Сфотографировал похожего на Суворова смотрителя монумента:

– Поразительный человек!

Из фетовских мест привез вирированные, как старинные, впрямь фетовские пейзажи и потемневший кирпич с круглым клеймом ШЕНШИНЪ. Сокрушался, что старики помнят барина и понятия не имеют о поэте.

Алексей Семенович посвятил меня в украинскую поэзию. Ранний Тычина, сгинувший Дмитро Загул, дореволюционный Рыльский, из снисхождения к моему футуризму – Михайль Семенко, двухтомная антология года тридцатого, без переплета, зато с портретами.

Я увлекался Хлебниковым; Алексей Семенович показал мне тоненькую книжку: учитель петрозаводской гимназии Мартынов утверждал, что речь человека состоит из дышевы́х чу́ев.

– Дышевы́е чу́и! Подумай только, это же девяностые годы!..

В начале двадцатых Алексей Семенович учился в Брюсовском институте, вспоминал, что Брюсов в каждом студенте видел врага и соперника.

Алексей Семенович требовал, чтобы я читал классиков как современников – критически и пристрастно:

– Ты знаешь, что Погасло дневное светило – переделка из Байрона? Ты заметил, что Шуми, шуми, послушное ветрило – абсурд? Если парус наполнен ветром, он не шумит.

Алексей Семенович дал мне урок политграмоты:

– Марксизм занимает такое же место в системе философии, как твои башмаки – в системе музыкальных инструментов.

Я приносил Алексею Семеновичу свои творения. Он важно указывал на несообразности, корил за неестественность тона, стыдил за неряшливость в русском языке:

– Ты послушай, как говорит твоя мама!

Часто из-за письменного стола он вылетал на кухню и требовал, чтобы мама, не задумываясь, прочла написанное на бумажке слово. В благодарность рассказал американский анекдот:

– В Нью-Йорке Рабинович меняет фамилию на Киркпатрик. Через несколько дней меняет фамилию на Мак-Магон. – Рабинович, зачем вы это делаете? – А, меня спросят, мистер МакМагон, какая у вас была фамилия раньше? И я скажу им: Киркпатрик.

После сессии ВАСХНИЛ он схватил папу за пуговицу и шепотом:

– Я ничего не понимаю, Лысенко – это же ламаркизм!

Сталинский марксизм в языкознании лишил его верной докторской:

– Нам приказывали основываться на Марре. Теперь у нас отняли основу, а взамен ничего не дали…

С папой Алексей Семенович советовался по практическим, житейским, служебным делам и торжественно провозглашал:

– Я восхищаюсь Яковом Артемьевичем! Ясность его взгляда на мир достойна удивления.

1977

отец

Если бы не беременность мной, мама вряд ли вышла бы за отца. Бабушка до конца дней думала: мезальянс. В богатом доме Трубниковых навидалась красивой жизни, мечтала, чтобы дочери барынями никогда не работали, – так оно и случилось, только не дай Бог как.

Бабушка напевала:

      Муж на теще капусту возил,

      Молоду жену в пристяжке водил:

      Ну-ка, ну-ка, ну-ка, теща моя,

      Тпру, стой, молодая жена!

При мне говорила: – Скот. Жену привел, как корову купил.

Отец был: Деревня серая. Нечуткий. Нетонкий. Невнимательный. Негалантный. И работал где – в Тимирязевке:

      Там из орудий не палят

      И шпор не носят,

      И шпор не носят.

      Студенты там коров доят.

      И сено косят.

      И сено косят – тру-ля-ля!

С другой стороны, куда маме было деваться? В проходной комнате – после уплотнения остались две – жила бабушка с дедом, в дальней – мама и Вера.

– Я никого к себе пригласить не могла. Кто придет – Верка назло разляжется лицом к стенке, ни за что не уйдет. У Якова хоть маленькая, да была…

Маленькая, но со всеми удобствами – центральное отопление, газ, ванна, позже – телефон, и – самое главное – рядом с Большой Екатерининской, с бабушкой.

Когда мама перебралась на Капельский, дед с бабкой не спали ночь: отец был простой, но скрытный – кто его разберет? Может, подкоммунивает, может, свой в доску.

Жизнь на Капельском не заладилась с первого дня: из деревни нагрянула отцова мать Ксения Кирилловна.

– Две недели на голове сидела. Будто ничего не понимает, дубина стоеросовая. Прямʼ не знаю, как надоела. Да еще-ещʼ косо глядит: барыню привел. Он тоже хорош – хоть бы сказал. Убиралась бы к Ивану с Авдотьей – он тоже сын. У него две комнаты. А то летом в Удельной – распожалуйста, только сиди с Сережкой. А зимой в Москве – так фиг жареный!

И в Удельной маму почли барыней. Брат Иван – агроном, деревенский, Авдотья – из учительской семинарии – тоже деревенская. Оба любили землю и рылись в саду дотемна. Мама – городская, земле не кланялась: не было ни желания, ни необходимости.

До – в одной половине дачи жили, другую сдавали. Мама была против:

– Ни за что! Все слышно, чуть не все видно.

Иван, человек угрюмый, по привычке отошел в сторону. Авдотья – нрава лихого – так, чтобы слышали:

– Знаешь, где Яков ее подцепил? На Цветном бульваре.

– Откуда ты знаешь?

– Это ты один, дурак, ничего не знаешь.

Мама нажаловалась отцу. Отношения между братьями натянулись.

Так это было или не так – не знаю.

В таком соседстве на полупустом участке, едва огороженном слегами, мама просиживала со мной с мая до октября-ноября. Боялась, когда забредали коровы, пуще того – цыгане.

За стенкой Сереня – Ксении Кирилловне:

– Бабушкʼ, а бабушкʼ, хочешь я до станции голый дойду?

С соседними дачами – Тихоновыми, Богословскими – мама ладила плохо: в глаза лебезила, за глаза – не считала людьми. Московских подруг не приглашала. Для облегчения жизни пустила Матенну, мою няню. Бабушка заявлялась в любую погоду: плыть, да быть. Обязательно привозила вкусное и дорогое – икру, лососину, осетрину, семгу, ветчину – пусть по сто – сто пятьдесят грамм.

Отцу вменялось в вину, что он не носил маме в роддом из торгсина. Время было такое, что, когда бабушка передала маме туда апельсин, палата сразу враждебно:

– Буржуйка…

В отпуск отец возился в саду, а так – ночевал с субботы на воскресенье, привозил крупу, сахар: в Удельной, в поспо было с наценкой.

На базар, в магазин за провизией – как и по всем делам – обычно ходил отец. Мама ленилась, оправдывалась:

– Не я зарабатываю…

Отец зарабатывал скромно, но больше, чем дед вместе с бабкой.

Как-то мама, соскучась, бросила меня на Матенну и покатила в Москву.

– Пришла я на Капельский – у него щеки лоснятся, он сосиську ест, а я в Удельной на одной окрошке сижу…

Разница в воспитании: отец мог смолотить сковородку картошки, мама брезгливо:

– Хадось какая! Видеть эту картошку не могу!

Отец удивленно поднимал брови: едва кончался второй, самый страшный голод.

Разносолов, деликатесов, снадобий, телячьих нежностей не признавал, считал, что надо есть досыта, калорийное и с витаминами; доцент кафедры кормления.

Для баловства