Не тут-то было! Втянувшись в темпы чтения на чужих языках, я глотал русский текст, он не доходил до меня, как-то проскакивал сквозь сознание. Тогда приходилось возвращаться к прочитанному, вдумываться.

Читая ту или иную книгу, я поначалу двигался не вперед, а назад. Автор ссылался на предшественников. Я брался за них, вскоре удалось все-таки от этого избавиться. Тогда возникло новое стремление – читать все новые и новые работы по отдельным проблемам. Конца им не было видно. К. К. Зельин говорил мне: «Бросайте чтение, беритесь за источники!» А. Г. Бокщанин торопил с началом диссертации. Но я не мог выполнить рекомендацию Константина Константиновича, т. к. все больше понимал, что ничего не знаю и, в отличие от Сократа, не располагал временем. Не мог я и представить плана диссертации: в голове бушевала буря спутанных мыслей.

Наконец, я принялся за источники и испытал новые муки. Я одолел двух отцов церкви – Евсевия и Лактанция. Главные их произведения имелись в русских переводах. Однако перевод «Божественных откровений» Лактанция оказался таким плохим, что пришлось все сравнивать с подлинником. Но вот я взялся за «Эннеады» Плотина, трудные для чтения и на русском языке, если бы таковые были. Отвлеченные рассуждения о судьбе, о прекрасном, о душе, о разуме, о «Едином», без единой ссылки на реальные события – все это могло привести в отчаяние. Там и не пахло идеологической борьбой, социальными симпатиями или антипатиями. Кое-что, конечно, содержалось в трактате «Против гностиков», в произведениях Порфирия. Так или иначе, и неоплатоников я прочитал. Теперь передо мною лежали Acta Aechelai – сто с лишним страниц девственной латыни и никаких переводов. Я намеревался переводить по пять страниц в день и за месяц закончить дело. Но оказалось, что за день не получается и страницы. Слова не складывались в предложения, в словаре не находилось подходящих значений для, казалось бы, знакомых слов, но принявших новый оттенок за триста лет, миновавших с времен золотой латыни Цицерона и Цезаря. Могло показаться, что я в тупике. Языковый барьер представлялся непреодолимым. Сто дней, вот минимум, который был необходим для прочтения Acta Aechelai. Таким количеством времени я не располагал, и я пошел к Виктору Сергеевичу Соколову. И он-то помог мне одолевать ежедневно пять страниц. Он садился со мной за странный памятник и раскрывал его тайный смысл. С ним я перевел и эдикт Диоклетиана «Против манихеев».

Кажется, наступил теплый май 1952 года. Все, что было намечено, я прочитал, предо мною лежали груды выписок и общие тетради с конспектами. Я испытывал чувство опустошенности и не знал, что же делать дальше. Не находил себе места. В таких совершенно обессиливающих размышлениях, когда надежда сменялась отчаянием, прошло несколько дней. Однажды я пришел в библиотеку Горького усталый от ночи, которую не отдохнул: я все время думал о том, что делать дальше. Сел за стол, вынул большой лист бумаги в клетку, развернул и вдруг написал «Классы и классовая борьба в начале 4-го в. в Италии и на востоке Римской империи». И сразу же вывелось: «Политическая обстановка и общественные настроения в Римской империи конца 3-го – начала 4-го вв.». Само собой напрашивалось заглавие 1-ой главы: «Характеристика источников и постановка проблемы в историографии». И над всем этим захотелось написать: «Раздел 1-ый. Историографическое введение и социально-политическая характеристика эпохи». Минуту думал над заглавием второго раздела: «Борьба основных течений в идеологии…

<…>

…религиозная политика Римских императоров и конце 3-го, нач. 4-го вв. н. э.». Дальше все становилось само собой разумеющимся. Глава 4: «Римский неоплатонизм в конце 3-го, нач. 4-го вв. н. э. и его социальное значение». Глава 5: «Манихейство в Римской империи, его социальная роль и борьба против ортодоксального христианства в конце 3-го, нач. 4-го вв. по данным Acta Aechelai». Глава 6: «Социальные корни ортодоксального христианства в начале 4-го в. н. э. по данным Лактанция и Евсевия». Глава 7: «Религиозная политика в правление Диоклетиана и Константина (285–313 гг. н. э.). Я посмотрел на часы: составление плана заняло 45 минут. Мысли тек ли одна за другой. Я почти не задумывался. Все возникало само. Я вдруг увидел работу целиком. Нельзя было понять, откуда прояснились главные выводы по каждому из разделов. Неужели же все продумано? Пожалуй, что да!

Усталости я больше не чувствовал. Быстро собрал вещи, вышел, закурил и двинулся на Кафедру. К счастью, застал там К. К. Зельина. Именно он был нужен мне больше всего. А. Г. Бокщанин утвердил бы любой план. К. К. Зельин мог сказать «да» или «нет». В первом случае я чувствовал бы себя победителем. Во втором… Не знаю. В тот момент было бы тяжело услышать «нет». Но я был уверен, что Константин Константинович сказал бы «нет», если бы счел нужным. Мы сели за столик у окна, я протянул ему исписанный лист. Он прочитал внимательно и сказал: «Ну вот, это уже нечто реальное. Начинайте писать!» Я ушел к А. Г. Бокщанину, отыскал его, показал план и получил полное одобрение. Тамара Михайловна прочла план, покачала головой, поздравила. В этот день я больше ничего не делал: не было сил. Но я обрел полную уверенность: к концу 3-го года аспирантуры я напишу диссертацию!

Как же все это удалось? Нет! Никакая работа в предшествовавшие годы по своей напряженности и интенсивности не шла ни в какое сравнение со вторым годом аспирантуры. Я работал с раннего утра и до позднего вечера. Выходил покурить. С Виталием или Женей Язьковым и его подругой Алой Германовой шел обедать в столовую. На это уходил час. Возвращался в библиотеку, садился за стол, упирал в него локти, кулаками подпирал подбородок и засыпал минут на сорок. Просыпался, курил и приступал к делу. Так изо дня в день, без выходных, без праздников. Но ничто не пропало даром. Я добился результата. Первым из аспирантов я стал писать диссертацию, и это несмотря на то, что план я представил одним из последних. Так я жил в основном, хотя много дел и забот было, кроме диссертации. О них и расскажу.

Я и дальше не буду писать в хронологическом порядке. Расскажу о событиях года, не относящихся к диссертационной работе, но без которых, наверное, и ее не было бы. Продолжалась тесная дружба с Виталием. Мы встречались почти каждый вечер после занятий у него в доме, играли в шахматы, разговаривали. Виделся я нередко и с Яшей Шварцем. Дружба и с ним становилась все более прочной. Хорошо ко мне относилась и его супруга Лара. Из фронтовых товарищей за