Не нужно грусти, бедная душа…

Очень хотелось, чтобы душа услышала этот призыв. Не получилось. Мне было очень грустно. Разумеется, история с фининспектором была не единственным источником тяжелых дум. Жизнь оставалась сложной. История с Перегудовым представляется веселой, а в момент моих решений было не до веселья. Домбровский продолжал шуметь, обвиняя теперь уже в марризме тех, кого раньше упрекал в антимарризме. Заведующим Кафедрой Древней истории стал профессор В. И. Авдиев. У нас сложились с ним хорошие деловые отношения, но я не мог избавиться от мысли, что Всеволод Игоревич не подписал моей рецензии на учебник Н. А. Машкина. Деканом факультета стал профессор А. В. Арцыховский. Не знаю, по каким причинам он сразу меня невзлюбил. К сожалению, я вынужден был сталкиваться с ним как парторгу Кафедры: Арцыховский был членом партбюро. Один из наших студентов Игорь Филиппович Головачев – мой ровесник – написал какие-то нежные письма одной девчонке. Девчонка пожаловалась матери, мать пожаловалась в партбюро. Член партии т. Головачев проходил с персональным делом в качестве змия-искусителя. А. В. Арцыховский, про которого говорили, будто бы он аскет (он не был женат) выступил на бюро с требованием исключить Головачева из партии. Я резко выступил против, сказав, что не вижу вины за Головачевым. Разгневанный Артемий Владимирович бросил мне небрежно сквозь зубы: «Что же вы считали бы действительной виной?» Я не менее зло парировал: «Во всяком случае не любовь к женщине!» Проголосовали. Головачеву влепили строгача. Получив взыскание, И. Ф. Головачев уехал в дом отдыха на Кавказе. Оттуда он прислал пламенное письмо Арке Синицыной. Та показала его мне и спросила, что делать? Я посоветовал ей наплевать на страсти Игоря Филипповича. Видимо, писание писем были для него средством удовлетворения полового зуда. Арка Синицына согласилась со мной. Я же отписал на Кавказ: «Если ты, скотина, намерен заниматься онанизмом, занимайся! Но не вмешивай в это дело партийную организацию!»

А. Г. Бокщанин по секрету рассказал мне, что Арцыховский действительно плохо ко мне относится, т. к. уверен, будто я еврей, скрывающий свою национальность. Я поначалу не поверил, но позднее это подтвердилось. К Арцыховскому я испытывал и испытываю глубокую неприязнь. Сейчас мне на него наплевать. Двадцать лет назад меня это угнетало. Да и вся жизнь шла по сумасшедшему: не прекращалась «борьба» с реакционерами в философии, биологии, литературе и еще черт знает с чем и в чем. Бушевала халтура. Какой-то ветеринар Бошьян заявил, что открыл связующее звено между живой и неживой природой. О нем свистели в газетах, как о крупнейшем материалисте в биологии. Я видел тоненькую книжонку Бошьяна, но читать ее, конечно, не стал. В это же время с популярными лекциями стала выступать семидесятилетняя ученая дама биолог Лепешинская. Отстаивая лысенковский вывод о решающем воздействии внешней среды на организм, она рекомендовала содовые ванны для возвращения молодости. Я прочитал ее брошюру, на обложке которой красовался портрет автора. Божья старушка напоминала лицом крысу, сваренную в соленой воде. Я подумал: «Боже мой! Как же она выглядела до того, как стала применять содовые ванны?» Между тем, содовые ванны стали такими популярными, что пошатнулся бизнес Жени, изготовлявшей на керосинке чудодейственные мази, тоже служившие сохранению молодости. Даже старые еврейки переключились на содовые ванны. Огорчившись, Женя и я отправились в Институт Усовершенствования врачей, помещавшийся рядом с Медицинской библиотекой, и послушали там превосходное выступление Клавдии Шульженко. Это отвлекло немного от грустных мыслей. Весной 1952 года я ненадолго подружился со студенткой – переростком Людой Спасской, увлекавшейся древней историей. Из-за этой увлеченности она ушла от прозаического мужа. Мы бродили с ней среди весенних тюльпанов Нескучного сада вдоль кремлевской стены и разговаривали о нравах поздней Римской империи. Наши взгляды во многом совпадали, и это было хорошо. Жизнь, как всегда это бывает, поворачивалась то передом то задом. Брать ее, конечно, следовало с обеих сторон, но я писал диссертацию.

К этому делу я приступил, вероятно, в апреле или в мае 1952 года. Конечно, ни о каких каникулах теперь речи быть не могло. Я писал диссертацию, и писание это из радости превращалось в страдание и наоборот. Впрочем, это заслуживает более подробного описания. Люди, которые даже хорошо меня знают, полагают, что мне пишется легко. Так оно и есть в действительности, но с одной оговоркой. Никто не знает, как долго я не могу приняться за писание, сколько проходит времени, как крутится водоворот мыслей и сомнений до того мгновения, когда рука потянется к перу. Так было и перед тем, как я написал первые строки диссертации. Готовый, хорошо продуманный план лежал в папке. Выписки были разложены по пунктам. Я приходил в библиотеку, садился за стол, сосал ручку, выходил покурить, снова возвращался к столу. Прошло несколько дней. Я размышлял над второй главой, т. к. первую – историографическую – решил писать в самом конце. Иначе и нельзя было поступить. Наконец, я вымучил строчку: «Третий и начало четвертого века новой эры в истории Римской империи ознаменовались событиями большой важности». Затем последовало еще несколько предложений. Третий абзац я закончил словами о том, что в 3-ем веке в Римской империи сложилась революционная ситуация. Обоснование этого вывода я перенес в большую сноску, повторявшую доклад, выполненный для НСО. Над этим я прокорпел полдня. И вдруг откуда-то вынырнула фраза: «В 235 г. взбунтовавшиеся солдаты убили Александра Севера». И плотина прорвалась! Я, как это обычно случается, полетел, словно на крыльях. Теперь приходилось только выхватывать нужные выписки, быстро разбираться в конспектах. Разумеется, не все дни оказывались одинаково плодотворными. Иногда я успевал написать десяток страниц, иногда одну – две. В каких-то случаях приходилось останавливаться, подчитывать материал, дополнять источники. Но не это уже было главным. Мысль шла далеко впереди руки, рука кое-как успевала за нею. Главу о классах и классовой борьбе я написал за месяц. Конец ее свидетельствовал о готовом заделе на следующую главу: «Классовая борьба в Империи 3 и нач. 4 вв. расшатывала империю изнутри, но на могла привести к коренной революции. Именно поэтому господствовало “всеобщее убеждение, что из этого положения нет выхода, что если не тот или другой император, то все же основанная на военном господстве императорская власть является неотвратимой необходимостью” (Энгельс). Материальные предпосылки этого убеждения мы пытались показать. Эта обстановка всеобщей борьбы и безнадежности должна была найти свое отражение в идеологии эпохи, к характеристике которой мы и переходим». На этом я поставил точку. Теперь предстояло