минувшие несколько лет я встречал В. Н. Даниленко, который защитил диссертацию и трудился на археологическом поприще в Киеве. Майор Чернышенко учился в академии им. Фрунзе. С ним мы виделись довольно часто. Встретил я как-то и Басаргина, занимавшегося в адъюнктуре Военно-Политической Академии. Узнав о том, что я тружусь в Университете, он сказал: «Ну вот. Из тебя человек получится!» В первый послевоенный год приехал в Москву на несколько дней полковник Сваричевский. Потом он исчез, написал из Тирасполя несколько писем с подписями «твой Вова». Полковника звали Владимиром Владимировичем! Однажды мне пришло письмо с требованием явиться в гостиницу Госбезопасности. Она размещалась в здании ресторана «Пекин». Там я встретил майора Чернозипунникова. Он служил в милиции. Посидели, поговорили. Приехал в Москву на учебу капитан Чернов с женой Тоней. Женя и я побывали у них в гостях, выпили водки. Потом Чернов уехал служить в Польшу и там был убит. Случилось это через несколько лет после войны. В Медицинской библиотеке Женю встретил доктор Берников, потом он заходил к нам в гости. Но у моей матери было дурное настроение. Встреча оказалась скверной. Я проводил доктора до трамвайной установки. Все эти встречи происходили в разное время, начиная с 1947 года и позже. Я написал о них сейчас, чтобы не затерять каждую в отдельности. Хочу сказать, что хорошее отношение ко мне сохранялось у многих людей, служивших в Штабе 40 Армии и занимавших высокие посты. Однажды в метро я увидел бывшего начальника Оперативного Отдела полковника Руденко. Мы встретились глазами, и он воскликнул: «Кац, здорово! Ты что делаешь, чем занимаешься?» Я ответил, что учусь в университете. Полковник продолжал так же громко: «Молодец! Ну, а как твой “фюрер”?» Речь шла о Сваричевском. Я рассказал все, что знал о «фюрере». Полковник Руденко сказал, что он теперь служит в Москве. На этом мы расстались.

Где-то зимой или в начале весны 1952 года закончилась моя карьера в профкоме Университета. Мы провели вторую за нашу аспирантскую жизнь отчетную конференцию. Женя Язьков выступил с обстоятельным докладом. Работу нашу признали удовлетворительной, мы передали бразды правления новым избранникам профсоюзных масс. Недолго я оставался не у дел. Меня избрали парторгом кафедры Древней истории и Древних языков. Состав нашей организации был невелик, но в нее входил Домбровский, а это значило много. Виктора Сергеевича Соколова обрадовало мое новое положение. Теперь ко мне можно было бы обращаться официально в случае выкрутас мичуринца в языкознании.

Моя деятельность парторга началась с приема в партию доцента кафедры Древней истории Николая Николаевича Пикуса. Это был тихий человек, занимавшийся проблемами эллинизма. Он читал нам в свое время спецкурс по истории Птолемеевского Египта. Я сдавал ему экзамен. Только я закрыл рот, в комнату, где мы разговаривали, влетела Арка Синицына и сказала: «Аргонавт! Ты уже ответил? Что, отлично с плюсом?» Н. Н. Пикус ответил, пригорюнившись: «К сожалению, отлично с плюсом не бывает!» Так вот, теперь он решил вступить в партию и попросил у меня рекомендацию. Я ее, конечно, дал. На собрании группы кто-то спросил: «Николай Николаевич, почему вы не служили в армии?» Пикус зарумянился и пролепетал: «Я был болен». Это не удовлетворило. Стали спрашивать, что с ним было, чем он болел. Он, ужасно застеснявшись, сообщил: «У меня была грыжа». Домбровский выразил недоверие и при голосовании воздержался. У меня же отношения с Н. Н. Пикусом были хорошими. Позднее (в 1954 году) он подарил мне свою методическую разработку для заочников с надписью: «Дорогому Алексею Леонидовичу на добрую память». В 1967 году Н. Н. Пикусу исполнилось 60 лет. Я послал ему поздравление. Он ответил открыткой: «Дорогой Алексей Леонидович! Поздравляю вас с 50-летием Великого октября и желаю здоровья и новых творческих успехов на пути науки! Благодарю вас за поздравление меня с 60-летием и дружеские пожелания. С искренним приветом Н. Пикус». В Вестнике Древней Истории № 3 за 1971 год появилась статья Н. Н. Пикуса. Фамилия автора обведена черной рамкой. Значит он умер. Не знаю, когда это случилось и при каких обстоятельствах. Спрашивать про это не хочется. Н. Н. Пикус не был большим ученым. Более того, крупных ученых недолюбливал. Но во время нашего знакомства я об этом ничего не знал.

Вскоре у меня произошло столкновение с Домбровским. Он подал в партийное бюро более чем странное заявление, в котором говорилось, что на Кафедре до сих пор не обсуждена вредная статья Н. А. Машкина «Время Лукреция», вышедшая еще в 1947 году. Домбровский писал, что в этой статье недостаточно возвеличен материализм Лукреция, недостаточно показана борьба против великого поэта, которую вел интриган Цицерон, замалчивавший поэму «О природе». Узнав об этом заявлении, я изумился его нелепости и предложил плюнуть на него. Но мне сказали: «Надо разобрать». Я решил сделать это на открытом собрании, чтобы пришли беспартийные преподаватели. На мой призыв откликнулись Д. Г. Редер и О. И. Севастьянова. Остальные, в том числе и А. Г. Бокщанин, не пришли. За несколько минут до собрания явился Домбровский, и не один. Я с изумлением увидел жирную фигуру Перегудова. Это мне показалось слишком. Я сделал вид, что не узнал незваного гостя. Когда все уселись, я спросил Домбровского, кого он привел на партийное собрание. Тот ответил запальчиво, что это член партии Перегудов. Я небрежно произнес: «Да? Товарищ Перегудов предъявите свой партийный билет». Тот взялся за карман, но партийного билета в нем не было. Он его, конечно, не взял с собой. Тогда я решительно сказал: «Уходите, товарищ Перегудов! Здесь вас никто не знает». Перегудов ощетинился: «Собрание открытое!» Я настойчиво возразил: «Ну и что же? Это не значит, что на нем может присутствовать любой с улицы!» Я обратился к собравшимся: «Кто за то, чтобы не разрешать Перегудову присутствовать на собрании. Голосуют члены партии!» Я знал, что поступаю не очень законно, но иначе не мог. Все проголосовали за мое предложение. Красный, как боров – гипертоник, рассвирепевший Перегудов выскочил из комнаты с совершено неожиданной резвостью. Домбровский остался один и сидел, словно палка. Я волновался, но виду не подавал. Попросил автора письма высказаться. Он поплел обычную чушь, после него я взял слово. Сказал: Домбровский не может отличить стихийного материализма древности от марксизма, потому и не понимает борьбы материализма и идеализма в античности. Очень консервативным течением в Риме был неоплатонизм. По логике Домбровского противники неоплатоников должны были стоять на материалистических позициях. Между тем ими были отцы церкви. Считает ли их т. Домбровский «материалистами»?