сидевших вокруг на низеньких скамейках. Кто-то включил радиолу. Я пригласил одну из нимф, окружавших вязальщицу. Это была армянка – стройная черноглазая с копной волос, падавших на плечи. Ух, как она танцевала. Кончилась музыка, и я отвел даму на место. Сел тут же и завел обычный треп. Прежде всего, выразил восхищение вязанием шерстяной вещички в середине июля, усмотрел в этом верх предусмотрительности, гарантирующей мясо-молочное изобилие. Вязание я назвал танталовым трудом. Дама тут же меня поправила: Тантал мучился, а не трудился. Я поблагодарил за поправку и сослался на недостаток классического образования. Тот факт, что я не хотел сравнивать ее труд с бессмысленными усилиями Сизифа, я скрыл. Дама надменно взглянула на меня, что-то сказала и сложила губы в форму куриного анального отверстия. Потом я снова танцевал с армянкой, позвал ее прогуляться. Она ответила: «Нельзя!» Я изумился: «Почему?» Оказалось, что дама с вязанием какая-то секретарша какого-то лица и наблюдает за нравственностью. Я предложил плюнуть на нее. В конце концов плюнули. Но потребовалось время, а прекрасная армянка все оглядывалась по сторонам и сулила мне блаженство в Москве, а не здесь, где важно набирать килограммы, чтобы оправдать доверие месткома, выдавшего путевку. Через две недели она уехала, а в Москве у меня не было времени. Так я и не попал в рай. В последующие две недели я увлекался очень красивой хромой женщиной. Она была надменной и недоступной, говорила о счастье домашнего очага, но мне оно не требовалось. В общем месяц прошел как-то непонятно. Я вернулся в Москву и, как заместитель председателя месткома, принял участие в работе приемной комиссии на Исторический факультет.

Среди абитуриентов было немало евреев. Не знаю, как у них принимались экзамены. Я присутствовал в группе, где экзаменовал А. Г. Бокщанин. Спрашивал он обычно. Одна девчонка зашпаргалила. Я с ужасом смотрел за ее манипуляциями и ожидал взрыва: А. Г. Бокщанин в таких случаях не спускал. Но он ничего не заметил. Когда девчонка стала отвечать, он нагнулся ко мне и шепнул: «Гагарина, одна из последних представительниц старинного русского дворянского рода!» Черт его знает, откуда это взял А. Г. Бокщанин. Он ей поставил «отлично» за родовитость. Потом я участвовал в собеседовании с отличниками. И здесь все шло абсолютно нормально. Разумеется, я не участвовал в зачислении. Но среди принятых почти не оказалось евреев. Отец одной девочки, в собеседовании с которой я участвовал вместе с Волобуевым, спрашивал меня: «Почему ее не приняли?» Что я мог ему ответить? Ничего. На душе было невероятно паршиво. Поговорили с Виталием, повозмущались. И все.

1-го сентября я возобновил занятия. Не стану рассказывать о событиях день за днем. О том, что мне удалось сделать на втором аспирантском году, повествовать нечего. Это нужно показать. Постараюсь. А. Г. Бокщанин и К. К. Зельин помогли мне определить круг источников. Константин Константинович прямого отношения к руководству моей работой не имел. Но без его помощи я обойтись не мог. Однажды за беседой с ним меня застал А. Г. Бокщанин. Я прямо сказал, что консультируюсь по диссертации. Анатолий Георгиевич ушел. К. К. Зельин сказал мне: «Вы очень хорошо сделали, что легализовали наши консультации». Я искренне поблагодарил Константина Константиновича и ответил, что мне и в голову не приходило пользоваться консультациями нелегально. Мы расстались. А. Г. Бокщанин тут же встретил меня и спросил, есть ли у меня претензии к нему, как к руководителю. Не недоволен ли я чем-нибудь? Я ответил: «Анатолий Георгиевич, разумеется, у меня нет к вам никаких претензий, я очень вам за все признателен. Но ведь Константин Константинович специально занимался неоплатонизмом и манихейством. Неужели обращение к нему за советом вам неприятно?» А. Г. Бокщанин замахал руками, сказал, что он никак не возражает против таких консультаций, он только просит меня быть с ним и впредь вполне откровенным. На этом и кончилось дело. Мы пошли с факультета, проделали обычный путь по улице Горького и расстались, как и следовало, друзьями. Что касается К. К. Зельина, то он помогал мне много и во всем.

Я составил библиографию, включавшую более 300 работ, из которых большая часть была на немецком языке, много на английском, меньше на французском и вовсе мало на русском. Потом в список использованной литературы я включил только те труды, на которые есть ссылки в диссертации. Список включает: 64 работы Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, 28 советских исследований, 10 русских дореволюционных, 7 зарубежных работ на русском языке, 28 на немецком, английском и французском. Перевернул же я литературы гораздо больше, чем включил в список.

Громадную трудность представляли собой источники. Большое философское произведение Плотина «Эннеады» имелось на древнегреческом языке и в немецком переводе. На немецкий язык был праведен и неоплатоник Порфирий. Христианские авторы Евсевий и Лактанций имелись в старых русских переводах, по большей же части в немецких. Манихейский трактат Acta Archelai был только на латинском языке. Это за сотню страниц текста, содержащего теологический спор. Надписи, которые я использовал, имелись, конечно, только в латинском подлиннике, нумизматические материалы содержались в справочниках на латинском, немецком или английском языках. И опять-таки я перечислил только главное.

Понятно, что изучению специальной литературы должно было предшествовать общее знакомство с изучаемой эпохой, философией, религией и т. д. Вот почему я прочитал и обстоятельно законспектировал первый том «Истории философии», вышедший в 1941 году, и «Историю древней философии» известного немецкого ученого Виндельбанда. В голове заварилась какая-то невероятная каша. Можно было прийти в отчаяние, но я держался. Взялся за двухтомную «Историю древней церкви» Л. Дюшена. Чтобы понять, о чем писали гностики, я составлял схемы и ничего не понимал. Потом выяснилось, что нельзя читать отцов церкви, не зная главного их источника – Библии – в полном объеме. Взялся за нее, одолел и получил удовольствие. Особенно сильное впечатление оставили пророки и Экклезиаст. Читая, делал выписки на карточки, которые сортировал, раскладывал по конвертам. Накапливались конспекты, груды карточек. Громадной трудностью обернулось чтение на иностранных языках. Разумеется, я и раньше читал по-немецки и по-английски, немного по-французски. Теперь такое чтение стало повседневным. Конечно, я вчитывался. То, что поначалу казалось трудным, к концу становилось легче. Но приходилось вчитываться в каждую фразу. Даже читая немецкие работы, я их переводил в уме. Одолевая одну книгу, не статью, а книгу, я переходил к другой. Приходилось пользоваться словарями. С французским было труднее всего. Здесь на помощь приходила Тамара Михайловна и просто переводила трудные места. Казалось бы, что на русских книгах можно отдохнуть.