Шрифт:
Закладка:
Я совсем не знаю глупых сказок,
Не умею петь под балалайку.
Я зато врезаюсь в душу сразу,
Как другой врезает гайку в гайку.
Потому меня, наверно, любят
Потерявшие невинность рано,
Те, что очень напугались грубых,
Те, что очень напугались пьяных.
Нона не спорила, запоминала стихи, уверяла, что они ей нравятся. Однажды мы ездили пароходом по каналу Москва – Волга в дивное место «Солнечную поляну». Подмосковье прекрасно в теплую летнюю погоду. Мы ехали с Ноной вдоль зеленых берегов, высадились в лесу, плавали на лодке, забирались на заросший камышом остров, купались. Нона была доброй девчонкой. Но однажды, оказавшись без денег, она сказала, чтобы я вернул ей рубль, взятый в долг на папиросы. Я, разумеется, с нею рассчитался. Потом сидел у нее в полупустой комнате, слушал радиолу, пил вина. Нона сидела рядом в красивом голубом платье. Неловкое движение, и красное вино залило голубой шелк. Нона засмеялась, убежала в другую комнату и вышла оттуда в другом платье. А я написал стихи:
Тихо музыка глупые сказки плела
И вино золотилось в звенящих стаканах.
Ты совсем голубая, как песня, была,
Или, может быть, это почудилось спьяну?
Нет, я верю, что вправду была ты такой
В этом платье русалки, упавшем волною,
Если красную влагу на шелк голубой
Пролила, и со смехом одела другое…
Так святого вина золотистая нить
Оплетает практический ум человека,
Что дарует величье потери забыть
Долго помнящей рубль на пачку «Казбека».
Нона смеялась. Благочестивый читатель может подумать, а как же семейная жизнь? А вот так. Мне не мешало одно другому. Несмотря на обещание Володе Лаврину исправиться от пороков, я не мог избавиться от любви нравиться женщинам. Так оно и пошло. Наташка, кажется, поняла это, когда в канун Нового, 1972 г., пожелала мне по телефону «счастья в личной жизни». Я ее поблагодарил и воспринял, как реабилитацию за все, в чем был и не был виноват. Для меня это значит много. А осенью 1951 года я написал стихотворение «Памятник», навеянное восторгами одной девочки, слушавшей веселую повесть моих военных приключений. К сожалению, это стихотворение оказалось пророческим.
Девушка сказала мне когда-то,
Что сквозь сумрак пройденных веков,
Мы, зарю спасавшие, солдаты
Прорастем величием стихов.
Не хочу словами Геродота
В классике осточертелой жить,
Если ж явится кому охота
Говорить, пусть это говорит:
«Выжил он, где черный ангел смерти
Над морями крови пролетал,
Не сгорел, где погорели черти,
Коих сатана тренировал!
Он любил земную жизнь и песни,
Небо, если с солнцем иль луной,
И ему всегда бывало тесно
С женщиной одной и не одной!
Выпить он любил, но лишь с друзьями,
Если ж так, случайно, нет и нет!
И уже с седыми волосами
Думал, что справляет двадцать лет!
Так и умер, старости не веря,
На одре девчушку целовал,
И для человечества потерей
Смерть свою, потомки, не считал!
В студенческие годы меня опекали работники Учебной библиотеки. Теперь с трогательной заботой стали оказывать мне покровительство работники Научной библиотеки им. Горького, ставшей моим новым дамам. В крошечном аспирантском зале негде было упасть яблоку. Для меня всегда оставляли столик, если я приходил немного позже. Здесь прошла моя аспирантская жизнь, здесь я подружился в ее первый год с Виталием Алексеевичем Кабатовым.
Узнал я его несколько раньше. Как-то шли мы с Колькой Соколовым по Песчаной улице к метро «Сокол». Нам встретился долговязый мужик – знакомый Кольки. Он и меня познакомил с ним. Это и был Виталий. Он отвел нас к себе в недавно полученную комнату в новом доме на улице Левитана. Там он и жил с женой Саидой, окончившей Исторический факультет МГУ года за два до меня, и новорожденной Леночкой. Как-то не укладывалось в голове, что этот очень интеллигентный и, пожалуй, мягкий человек командовал во время войны подразделением 45 мм противотанковых пушек. Но он командовал, был тяжело ранен, и в госпитале ему ампутировали руки. К моменту нашего знакомства он совершенно свободно пользовался протезами. Со стороны казалось, что он не испытывает особых трудностей.
В тот раз мы о чем-то поговорили и разошлись. Виталий и я почти ровесники. Кажется, он родился в 1923 году. Учился он на юридическом факультете МГУ, окончил его одновременно со мной и тогда же поступил в аспирантуру. Судьба свела нас с ним в аспирантской комнатенке библиотеки им. Горького. Там его баловали, как и меня. Однажды вечером, закончив занятия, мы пошли с ним домой. Закурили на морозе. Решили пройтись пешком по улице Горького. Заговорили о женщинах. Разговор вертелся вокруг персональных дел, связанных с супружескими изменами. Достаточно осторожно мы выяснили полное совпадение взглядов на этот предмет. Взгляды наши совпадали, но были совершенно противоположны партийной точке зрения на сей предмет. И Виталий и я оказались принципиальными противниками строгой Моногамии. По нашему мнению, интеллигентность заключается в том, чтобы не замечать супружеских грехов. В это время я выработал классическое определение супружеской измены – это один из многочисленных случаев жизни, который по нелепой случайности становится известным мужу или жене. Аспирант юридического факультета Кабатов принял это определение без оговорок и поправок. Я был польщен. Обнаружив сходство воззрений на проблемы семьи и брака,
