Старик, не обращая внимания на золотую молодежь вокруг, беседовал с Гансом:

– С тысяча девятьсот тридцать третьего года я пью сок горького огурца. Слыхали про горький огурец? Это наш знаменитый индийский овощ, мы называем его «карела». Выглядит вот так. – Старик изобразил в воздухе продолговатый предмет. – Зеленый и бугристый.

Ганс изумленно поднял брови. Его собеседник продолжал:

– Раз в неделю мой слуга снимает кожуру с одного сира горьких огурцов и выжимает из нее сок. Именно из кожуры, обратите внимание! Один сир очисток – одна баночка сока. – Он сосредоточенно прищурился. – Уж не знаю, что делают с мякотью, мне все равно.

Он пренебрежительно махнул рукой.

– Правда? – вежливо сказал Ганс. – Это так интересно!

Каколи захихикала. Госпожа Рупа Мера слушала старика с неподдельным интересом. Арун поймал взгляд Минакши и нахмурился. Чертовы марвари, думал он, выставляют себя на посмешище перед иностранцами.

Не замечая его негодования, любитель карелы продолжал:

– И вот каждое утро на завтрак он наливает мне стаканчик – вот столько – этого сока. Каждое утро, с тридцать третьего года! И у меня никаких проблем с сахаром. Могу есть сладости сколько захочу. Дерматолог тоже очень доволен состоянием моей кожи, да и запоров у меня отродясь не бывало.

В доказательство своих слов он съел насквозь пропитанный сиропом гулаб-джамун.

Госпожа Рупа Мера потрясенно уточнила:

– Только из кожуры, говорите?

Если это правда, она сможет есть все, что угодно, – и прощай диабет!

– Да, – важно отвечал старик, – только из кожуры, совершенно верно. Остальное выбрасываем. Вся прелесть горького огурца лежит на поверхности, так сказать.

7.12

– Ну как вам праздник? – спросил Джок Маккей Бэзила Кокса, когда они вышли вдвоем на веранду.

– Неплохо, очень неплохо, – ответил Бэзил Кокс, ставя свой бокал на узкие кованые перила. У него немного кружилась голова, и хотелось на что-то опереться. В воздухе стоял аромат гардении.

– Я первый раз вижу вас у Чаттерджи. Патрисия выглядит просто сногсшибательно!

– Спасибо… она красавица, в самом деле. Очень непредсказуема: никогда не угадаешь, какое у нее будет настроение. Знаете, ей ведь совсем не хотелось ехать в Индию. Она даже…

Бэзил, поглаживая нижнюю губу, смотрел на сад. Под раскидистым деревом бобовника, покрытым гроздьями желтых цветов, мягко сияли золотые светильники-шары. Видимо, там стояла какая-то хижина.

– А вам-то здесь нравится?

– Да, наверное… Хотя все кругом меня обескураживает. Впрочем, мы здесь меньше года…

– Обескураживает? В смысле?

– Вот сейчас в саду пела птица – ку-куууу-ку! Ку-кууу-ку! Выше и выше. Это, разумеется, не кукушка, а мне куда приятнее было бы услышать кукушку. Все вокруг ставит меня в тупик. И я не могу привыкнуть к местным деньгам – лакхи, кроры, анны, пайсы… Черт ногу сломит. Постоянно перевожу все в наши единицы. Наверное, когда-нибудь привыкну.

Судя по его лицу, он не очень-то в это верил. Двенадцать пенсов – шиллинг, двадцать шиллингов – фунт. Это бесконечно понятней и логичней, чем четыре пайсы – анна, шестнадцать анн – рупия.

– Поет, между прочим, кукушка, – заметил Джок Маккей. – Индийская ястребиная кукушка, ее еще жар-птицей называют, потому что от ее криков может начаться лихорадка… вы не знали? Это поразительно, но я даже скучаю по ее крику, когда в отпуск еду домой. Пение птиц меня не раздражает, а вот индийская музыка… какое-то сплошное завывание… Знаете, что больше всего меня обескуражило, когда я впервые сюда приехал – двадцать лет назад – и увидел всех этих красивых элегантных женщин? – Джок Маккей весело и доверительно кивнул в сторону гостиной. – Как их трахать, в сари-то?

Бэзил Кокс вздрогнул, и его бокал упал в клумбу. Джок Маккей тихо прыснул.

– И что, – с легкой досадой спросил Бэзил Кокс, – разобрались?

– Век живи – век учись, – загадочно и уклончиво ответил ему коллега. – А в целом страна чудесная, – продолжал вещать он. – Под конец британского владычества они так увлеклись истреблением друг друга, что про нас как-то забыли. Повезло. – Он сделал глоток виски.

– Ну да, ненависти к англичанам у индийцев нет – даже наоборот, как ни странно, – помолчав, сказал Бэзил Кокс. – А все-таки мне интересно, что о нас думают люди вроде Чаттерджи… В конце концов, мы по-прежнему всем заправляем в Калькутте. Я про бизнес, разумеется.

– О, я бы на вашем месте не волновался. Что думают или не думают люди – кому какая разница? Вот лошади – другое дело, – сказал Джок Маккей. – Интересно, о чем думают лошади?

– На днях – точнее, вчера – мы ходили в гости к их зятю, Аруну Мере. Он у нас работает – да вы его знаете, конечно. И вот посреди ужина в дом вваливается его младший брат, пьяный в дым. Поет во всю глотку, и разит от него какой-то жуткой огненной водой, шимшам или что-то в этом роде. Я и подумать не мог, что у Аруна такой брат. Да еще ходит в мятой пижаме!

– Согласен, очень странно, – кивнул Джок Маккей. – Знавал я одного чиновника ИГС… Индиец, но вполне пукка[282]. Так вот он, выйдя на пенсию, отринул мирские блага, стал садху, и больше его никто не видел. Причем он был семьянин – жена, дети и так далее.

– Правда?

– Правда. Чудесный народ, да-да: ушлые лизоблюды, интриганы, хвастуны, всезнайки, выскочки, прихлебатели, рвачи, лихачи, харкуны… В моем списке раньше было еще несколько пунктов, но я их позабыл.

– Вам, смотрю, не по душе эта страна, – заметил Бэзил Кокс.

– Напротив! Я даже подумываю переехать сюда на пенсии. Не пора ли нам в дом? Вы, смотрю, без напитка остались.

7.13

– До тридцати лет – чтобы никаких мыслей о серьезном! – наставлял юного Тапана упитанный господин Кохли, умудрившись на несколько минут вырваться из лап жены.

Он держал в руке стакан и походил на большого, встревоженного, унылого медведя, который пытается куда-то спешить, но получается все равно медленно. Он оперся на барную стойку, и его огромная лысина – френологическое чудо – сверкнула в свете люстры; произнеся одно из своих излюбленных мудрых изречений, он наполовину смежил тяжелые веки и слегка приоткрыл маленький рот.

– Ну все, малыш-сахиб, – твердо сказал Тапану старый слуга Бахадур. – Мемсахиб велела вам немедленно ложиться спать.

Тапан засмеялся.

– Передай маме, что я подумаю об этом после тридцати, – отмахнулся он от Бахадура.

– Люди обычно застревают в семнадцатилетнем возрасте, – продолжал господин Кохли. – Потом нам всю жизнь кажется, что нам семнадцать и жизнь прекрасна, даже если в семнадцать жилось не так уж хорошо. Впрочем, у тебя еще все