Шрифт:
Закладка:
Тупик – отнюдь не безнадежное состояние, как кому-то может показаться, из которого нет выхода. Как раз наоборот! Тупиковая ситуация в понимании военачальника – совсем другое. Нет, это не шахматный пат, а нечто похуже! Это несколько направлений предполагаемых действий, правда, с единственной оговоркой: вынужденных действий. То есть тех, которые предстоит совершить под давлением ряда обстоятельств, в том числе связанных с целенаправленными действиями противника. Так вот, до Московской кампании в военной карьере Бонапарта ему довелось всего лишь единожды испытать тупиковую ситуацию, имя которой «Египет». Африканский поход молодого военачальника оказался не только провальным, но едва не стал гибельным для самого полководца и всей его армии. Лишь чудо спасло французское войско от полного уничтожения. Карьера же самого Наполеона не рухнула лишь по счастливой случайности.
Москва оказалась для Бонапарта очередным тупиком. И он это понял очень скоро. Как и то, что в этот раз выхода из мешка могло не оказаться вовсе. В Египте и Сирии не было суровой зимы, отчаянных партизан и сильной русской армии, управляемой опытным главнокомандующим и численно не уступавшей французской.
Оставаться в Москве на зиму, понимал Бонапарт, – обречь себя на погибель. Месяц, проведенный Наполеоном в Кремле, окончательно убедил его поскорее отсюда убираться. Да, имидж его Великой армии от этого заметно пострадает, но… Плевать на имидж! Москва – ошибка, которую следовало срочно исправлять. А престиж его армии будет восстановлен на полях предстоящих сражений…
– Хочу объявить вам, господа, Москву следует сжечь до основания, армии же выдвигаться через Тверь на Петербург, – заявил Наполеон своим маршалам на совещании 3 октября. – Там, в русской столице, к армии явится маршал Макдональд. У кого есть иные мнения на этот счет?..
Маршалы стояли в легкой растерянности и молчали. Молчал начальник Главного штаба Луи Александр Бертье; молчал военный губернатор Москвы Эдуард Адольф Мортье; молчали начальники Императорской гвардии – Франсуа Жозеф Лефевр[198] и Жан-Батист Бессьер[199]. Даже преданный Дюрок – и тот словно воды в рот набрал. Хотя каждому из них было что сказать – и даже очень много. Но говорить сейчас, понимали они, – значит навлечь на себя безжалостный гнев Императора. Конечно, патрон отходчив, однако в минуты ярости можно лишиться не только милости, но и маршальского жезла…
В кабинете Наполеона повисла гнетущая тишина. Расценив это безмолвие как всеобщее согласие с его доводами, Бонапарт продолжил:
– Моя армия самая сильная в мире! Когда французские солдаты пройдут по проспектам Санкт-Петербурга, Европа вздрогнет: в три месяца нами будут завоеваны две русские столицы. Это ли не чудо?!
– Ваше Величество, чуда может не случиться, – возразил из-за спины Бертье чей-то голос. (О, как в этот миг Наполеон ненавидел этот скрипучий голос! Он даже не стал поднимать головы, чтобы не встретиться глазами с этим ворчуном.) – Идти на север, навстречу зиме – обречь армию на погибель, – продолжал скрипеть голос. – А как же Кутузов?..
Даже не взглянув на говорившего, Наполеон узнал его – это был зловредный «старик» Мортье. Трусливый заяц! Разжаловать! Рядовым в пехотный полк! Впрочем, успеется. Насчет Кутузова Мортье прав: неразбитая русская армия представляет серьезную угрозу. Да и эти чертовы… как их… mou-jik… Партизаны, рыскающие вокруг сожженной Москвы волчьими стаями… И что с ними делать – тоже воевать?!
Во второй половине дня Коленкур, с которым Наполеон затеял разговор, удивил своей категоричностью: наступление на Петербург равносильно самоубийству!
– Ваше Величество, вряд ли стоит на это идти…
– То есть, mon cher ami, вы настаиваете на мире с русскими? – спросил собеседника Наполеон.
– Пожалуй, что так, сир. Мир и только мир позволит сохранить нам лицо.
– В таком случае, не поехать ли именно вам к царю Александру просить мира? – серьезно посмотрел на Коленкура Император.
– Извините, сир, я Вас не совсем понимаю, – испугался, побледнев, тот. – Мир с русскими, конечно, крайне необходим. Однако, смею заметить, подобный визит к русскому императору, возможно, только навредит нам. Этот визит покажет противнику, что мы ищем мира, следовательно, заинтересованы в немедленном перемирии, чем, несомненно, ставим себя под удар. Русские быстро догадаются, что дела у нас не ахти, наша армия выдохлась, и мы нуждаемся в передышке. Ситуация щекотливая, сир, следует все хорошенько обдумать…
– Я вас понял, генерал, – нахмурился Наполеон. – Вы не испытываете желания послужить Империи на дипломатическом поприще. Что ж, отправим в Петербург… э-э… маркиза де Лористона. Мне нужен мир! А пути его достижения уже не так важны…
* * *
«По случаю болезненных припадков генерала Беннигсена и по разным другим обстоятельствам предписал я ему отправиться в Калугу и ожидать там дальнейшего назначения от Вашего Величества, о чем счастие имею донести.
Французы ошиблись. Непреклонная аксиома войны гласит: первым просит мира тот, кто слабее. Появление в Тарутинском лагере маркиза де Лористона русские восприняли как признак слабости. Убежденные, что загнанный в «московский мешок» узурпатор, не зная, что делать, просто-напросто запаниковал, кутузовские генералы стали требовать от главнокомандующего ударить по Мюрату и, опрокинув его, пойти на Москву.
Кутузов поначалу сопротивлялся напору своих подчиненных, но потом махнул рукой.
Французский авангард расположился вдоль речушки Чернишня, близ Тарутина. 6 (18) октября генерал Багговут атаковал левый фланг Мюрата, Орлов-Денисов – зашел справа. Командовал операцией генерал от кавалерии Леонтий Леонтьевич Беннигсен.
Кавалерийский налет Орлова-Денисова, начавшийся вполне успешно (русские опрокинули французов, завладев многочисленными трофеями), закончился трагедией: во время боя от осколка ядра погиб генерал-лейтенант Карл Федорович Багговут, командовавший полками пеших егерей[200]. Тем не менее, дабы добить противника, Орлов-Денисов запросил помощи у Кутузова. Но фельдмаршал оказался непреклонен: заварили кашу – сами и расхлебывайте!
После битвы на реке Чернишня противостояние между фельдмаршалом Кутузовым и его начальником штаба генералом Беннигсеном достигло своего апогея. Участники недавнего сражения возмущались:
– Если бы старик отправил нам подкрепление, Мюрату была бы крышка! Кутузов обезумел: вместо подмоги он приказал нам отступать… Если это не предательство, то уж точно неприкрытая трусость!
Теперь Беннигсен уже во всеуслышанье обвинял главнокомандующего в трусости.
«Войска Его Императорского Величества совершили сию победу с такой правильностью и порядком, какую можно видеть на одних только маневрах, – писал он Кутузову. – Жаль, очень жаль, что Ваша светлость слишком были далеко от места действия и не могли видеть вполне прелестной картины поражения».
Однако тягаться с хитроумным фельдмаршалом генералу было не по силам. Кутузов был не Барклай, а Беннигсен
