— Ты хочешь, чтобы я пошёл с братьями заделывать плотину?

Старец продолжал упрямо молчать, и тогда Иннокентий попытался выяснить причину его столь странного поведения:

— Почему ты не пойдёшь сам? Или не видишь в том нужды?

Преподобный поднял на него свои непривычно отрешённые глаза и вновь сказал ещё одну странную фразу:

— Меня другое заботит, только ты не знаешь, ведь узы должны разрешиться.

Он вновь опустил голову и застыл в прежней сосредоточенно-молчаливой позе. Однако заметив, что ученик продолжает стоять рядом, всё же подсказал:

— Возьми с собой моего Варсонофия, Зосиму и Малха, они теперь свободны, и с ними поправь плотину.

В смятении отошёл от него Иннокентий. Вместе с братьями, которых указал игумен, они отправились к реке, подставляя свежему апрельскому ветру свои открытые головы. Иннокентий рассказал товарищам о странном поведении старца. Варсонофий подтвердил, что тоже заметил что-то неладное в учителе.

— Может, совсем разболелся наш преподобный? — поинтересовался Зосима.

— Да нет, не похоже, — пожал плечами Иннокентий. — Мы с ним сегодня ходили чуть не полдня за монастырём. Он почти не отдыхал, двигался самостоятельно и достаточно бодро, потом всю литургию отстоял, я даже думал, что совсем оправился наш владыка.

Пришли к плотине, нашли нужные деревца, камни. Но работа не клеилась, камни не попадали в струю, а раздеваться и лезть в холодную воду охотников не нашлось. Кое-как затолкали в протечку всё, что попало под руки, вода почти остановилась, но продолжала сочиться. Услышав перезвон, призывающий к вечерне, заторопились в храм, пропускать службу не хотелось. Протечку оставили «на потом».

Иннокентий зашёл по обычаю за учителем, тот сидел на прежнем месте, но лицо его было бледнее прежнего.

— Я прошу тебя почитать мне в келье повечерие, я не могу идти на службу, — молвил он тихо. — И ещё, пока не забыл. Поскорее пошли кого-нибудь к князю Михаилу, чтобы он ко мне не ездил и не присылал никого ни с какими просьбами, потому что приспели мне иные заботы!

Иннокентий, не переставая изумляться, выполнил повеление настоятеля, послал гонца к одному из покровителей монастыря, князю Верейскому и Белозерскому Михаилу Андреевичу, дяде великокняжескому, жившему в то время неподалёку от Боровска в своём наследственном уделе — в Верее. Вернувшись обратно, застал у входа в келью монахов, пришедших узнать, почему игумен не пришёл на вечернюю службу. Они с недоумением слушали путаные объяснения юного Варсонофия, прикрывшего своим телом вход в келью:

— Преподобный не велел никого принимать, просил всех собраться завтра утром!

— Он что, заболел? Тогда почему нам нельзя его проведать?

— Не знаю, он просил не беспокоить Приказал лишь Иннокентию ему службу почитать...

Иннокентий подошёл к встревоженным инокам и подтвердил:

— Да-да, нездоровится учителю. Надо подождать. Ступайте, отдыхайте, братья. А я тут побуду. Если понадобится, позову вас.

Варсонофий впустил его в келью и закрыл за ним дверь на крючок. Оба ученика — и старший, и младший, остановились возле постели настоятеля, который лежал на ней в одежде, прикрыв глаза.

— Отче! — окликнул его тихо Варсонофий. — Иннокентий пришёл.

Старец медленно открыл глаза и поглядел на стоящих рядом учеников. Так же медленно приподнялся, дав знак, что встанет самостоятельно, сел на краешек скамьи, бесстрастно спросил:

— Отправил гонца к князю Михаилу, чтобы не тревожил меня?

— Да, отправил.

— Хорошо.

Помолчав ещё минуту, приказал:

— Читай мне «Вечернюю».

Во время чтения он поднялся, хотя и видно было, что стоять ему нелегко. Но он дотерпел до конца службы, губами повторяя за учеником слова молитвы. Когда чтение закончилось, Пафнутий вновь прилёг, ничего не сказав Иннокентию, и тот остался в келье, не решаясь оставить больного в одиночестве, ибо послушник уже куда-то утёк.

Но старец не спал. Передохнув после службы несколько минут и заметив, что Иннокентий ещё находится рядом, он спросил:

— Всё сделал, о чём мы с утра говорили?

Инок побоялся сказать, что протечку на плотине ликвидировать до конца не удалось и, не желая огорчать преподобного, покривил душой:

— Да, сделали, как будто всё в порядке.

— Вот и ладно, вот и хорошо, — сдержанно порадовался игумен. И неожиданно добавил: — Наутро пусть соберётся у меня вся братия, не забудь, напомни им.

Ещё помолчав, Пафнутий неожиданно чётко и ясно произнёс:

— В сей день недели, в четверг, избавлюсь от немощи моей.

Сердце Иннокентия дрогнуло. Уж не о смерти ли говорит учитель? Но он быстро отмёл эту мысль. Откуда преподобный может знать о дне своей кончины? И кто вообще может знать такое, кроме Господа? Да ещё за неделю! Правда, в Писаниях были такие примеры, так то ж в Писаниях! Но тогда почему он говорит, что избавится от немощи своей? Этого ведь тоже нельзя знать наверняка!

Но это была уже третья загадочная фраза Пафнутия за день, и потому Иннокентий забеспокоился всерьёз.

На повечерие игумен так же не смог идти сам и вновь велел читать службу ученику. Лишь по её окончании отпустил его к себе в келью.

Ночь оказалась для Иннокентия на редкость тревожной. Он ложился в постель и не мог заснуть. Подходил к келье старца и даже заглядывал в сени, где безмятежно спал его юный однокелейник, слышал шёпот преподобного — тот читал молитвы. Снова возвращался к себе и снова пытался заснуть, но самые разные тревожные мысли переполняли его. А что если игумен действительно преставится? Что будет с монастырём, со всеми с ними? Что ждёт их? Уже не будет в обители столько паломников и вкладчиков, не будет такого довольствия и относительного благополучия, беззаботности, как прежде. Придётся постоянно думать о хлебе насущном.

Но даже не это больше всего волновало Иннокентия. Кто возглавит монастырь? Кто будет его душой, его светом, его идеалом? Нет, никто не сможет заменить Учителя. Инок перебрал в уме всех старших грамотных монахов, кто мог бы претендовать на руководство обителью. Даже примерил и к себе бремя власти, но не нашёл никого, достойного, на его взгляд, заменить Пафнутия. Он знал, чувствовал, что претендентов на игуменство окажется предостаточно, что это может привести к столкновениям среди братии, к раздорам, к непослушанию — именно это беспокоило его больше всего. «Ибо ропот в монастыре великая язва, соблазн для общества, разорение любви, расторжение единомыслия, нарушение мира...» — вспомнил Иннокентий слова Святого Ефрема Сирина. Если в обители не будет покоя и