до ночи.

А когда выходки грозили обернуться трагедией, то и представители власти, заражаясь всеобщим весельем, от которого буквально тряслись простые смертные, закрывали на все глаза, затыкали уши и тоже хохотали до упаду.

И все говорили:

– Ну что тут можно сделать? Это же Крольчихи!..

Их домашняя живность была чудна не меньше, чем сами хозяйки. Курицы пели петушиным голосом, вид у кошек был демонический, словно они побывали на шабаше ведьм, недорезанный поросенок выскочил из огня, где его собирались зажарить, и в приступе отчаянной агонии утопился в реке. Наконец, их знаменитая на весь кантон двуколка представляла собой жалкую и смешную развалюху: половина спиц в колесах отсутствовала, рассыпавшиеся решетчатые боковины кое-как были скреплены бечевками, жердями, ивовыми прутьями, обрывками лент.

И когда Крольчихи выезжали в этом экипаже на рынок, колотя мула руками по тощему хребту и шевеля своими носами, люди высовывались из дверей и умирали со смеху.

Тогда женщины грозили насмешникам кулаками, покрывали их бранью, осыпали проклятьями, а порой, подняв палку, бесстрашно бросались на злых шутников, чья веселость от этого лишь удваивалась.

Одним словом, что бы эти женщины ни делали и ни говорили, все выходило у них не как у людей, жизнь их была сплошной пародией, они словно нарочно старались казаться смешными и являлись воплощением самого невероятного чудачества и потехой для всей деревни.

Однажды старуха простудилась и заболела. Естественно, решили, что она при смерти, поэтому срочно вызвали врача.

Врач, совсем еще юноша, местный уроженец, досконально знавший здешний говор и нравы, спешно прибыл, зная, что дело не терпит отлагательства.

Он вошел в дом, увидел, что там никого нет, и решил, что больная, должно быть, в дальней комнате, которую отделяла от передней простая перегородка с плотно запертой дверью.

Врач повернул ключ, открыл дверь и, хорошо зная расположение комнат, уверенно вошел внутрь, невзирая на полумрак.

Он сделал шаг и сильно ударился лбом и грудью о неожиданную преграду. Потом, поняв, что оказался в каком-то ящике, закрытом с трех сторон, он вышел, обескураженный.

Какой же взрыв хохота сотряс его, когда он опознал в этом монументальном ящике шкаф!

Однако из комнаты, куда он так и не смог проникнуть, раздались глухие стоны, невнятные стенания.

Надтреснутый голос звал на помощь, и хриплые раскаты надрывного кашля ежесекундно прерывали этот мрачный концерт предсмертной агонии.

– Ах! Господи!.. Боже мой! Как мне плохо! Как плохо!..

– Ох!.. ну!.. ах!.. ах!.. ох!..

Не тратя больше времени на размышления о том, что делает на месте двери шкаф, и желая поскорее приступить к исполнению своих профессиональных обязанностей, врач живо выбежал из дома и бросился на поиски Торины или ее матери.

Он решил, что та и другая, как всегда, копаются в саду, уткнувшись носом в землю, задом вверх, задрав до колен юбку и превратив ее с помощью большой булавки в подобие шортов.

Никого не обнаружив, он позвал:

– Торина!.. Ау, Торина!

Кто-то, словно из-под земли, ответил ему замогильным голосом:

– Ну кто там еще?..

Он позвал снова и двинулся в сторону, откуда доносился голос.

– Эй! Торина!

– Здесь я, здесь!

Наконец, после долгой переклички, он оказался возле колодца, удивленный и заинтригованный, несмотря на прочную известность Крольчих по части чудачеств.

Он наклонился через край и увидел внутри стремянку, а внизу у основания лесенки женщину, присевшую на дне колодца перед маленькой лужицей и занятую весьма оригинальным делом.

Женщина подняла голову, и врач узнал Торину, и та в свою очередь тоже узнала его.

– Ах, это вы, господин Луи… только одну минуточку, и я к вашим услугам.

И она с важным видом продолжила свое занятие.

Вооружившись суповой ложкой, Торина черпала воду из лужицы и выливала содержимое ложки в ведро, терпеливо наполняя его до краев.

Когда оно было полно, она, словно саблю, засунула ложку за пояс передника, подвесила ведро к цепи, вскарабкалась по лестнице, выбралась из колодца, отвесила врачу самый учтивый поклон и, наконец, подняла наверх свое ведро, вращая рычаг лебедки.

Врач восхитился оригинальным способом добычи воды, и Торина тут же плаксивым голосом пустилась в разъяснения.

Река обмелела, колодец почти пересох, ведро больше не «цепляет»… Вот и приходится спускаться вниз и черпать воду ложкой. И она добавила:

– Времена нынче суровые, а мы так несчастны!.. Подумайте только: Миньон, мастер по колодцам, требует десять франков, чтобы подправить наш и дать нам капельку водички! Теперь вы видите, мой добрый господин Луи, как мы несчастны!

Они поспешили в дом, откуда беспрестанно раздавались стоны и хрипы. Врач лукаво поглядывал на Торину и задавался вопросом, что будет делать со шкафом Крольчиха номер три.

Предвосхищая вопрос, Торина продолжила самым жалобным тоном:

– Вот, господин Луи, полюбуйтесь на нашу бедность. В один прекрасный день внутренняя дверь отвалилась. У нас нет средств заменить ее на новую… Бабуля всеми силами пыталась вырваться наружу… это все из-за лихорадки. Когда мы с мамой увидели это, то придвинули шкаф к двери, вот так, теперь-то мы уверены, что она не сбежит. Помогите, пожалуйста, и мы его сдвинем.

Врач любезно уперся в шкаф и вместе с Ториной подвинул старинный дубовый комод весом с полквинтала.

Оба пролезли в образовавшуюся узкую щель и оказались в клетушке, где изнемогала старуха.

Морщинистая, сгорбленная, с узловатыми руками и скрюченная, как виноградная лоза, бабуля, слегшая впервые в жизни, безнадежно боролась с болезнью.

Ее причудливый и трагический профиль колдуньи коричневато-серым силуэтом выделялся на фоне белой простыни; из тощей груди, выгнутой колесом, как корпус часов, вырывались свистящие хрипы, предвестники эмфиземы, а костлявые руки, одеревеневшие за восемьдесят лет тяжелого труда, размахивали в пустоте, словно отгоняя ужасное видение.

Глаза казались невидящими, крылья большого носа, смахивающего на клюв пустельги, запали, а ввалившийся, сморщенный рот совершал непроизвольные жевательные движения, сменявшиеся продолжительными приступами кашля.

Больная временно перестала стонать, пока врач терпеливо прослушивал сердце, легкие и бронхи, выстукивал грудную клетку и измерял пульс, устремив взгляд на маленькую секундную стрелку, семенившую по циферблату его часов.

Торина, опустив руки, в чепце набекрень, с беспокойным и суетливым видом молча созерцала стадии этого таинственного ритуала и быстро-быстро подергивала носом, нервничая из-за того, что нос бабки не шевелился.

Врач убрал часы обратно в карман и покачал головой.

– Она совсем плоха, правда, господин Луи? – произнесла Торина с робкой и озабоченной интонацией.

– Совсем плоха, и главное – очень стара.

– Но вы ведь сделаете все, что нужно, правда? Ни на чем не экономьте! Смело назначайте лекарства… Приходите смотреть ее почаще! Чтоб никто не посмел сказать, что мы оставили