Мы пребывали в растерянности, поскольку животное было очень опасно. К счастью, Мирадор, верный своей роли, вновь спас ситуацию: воспользовавшись неосторожным движением кенгуру, он намертво вцепился ему в глотку.

Мы заиграли мрачную фанфару смерти. Том бросил собакам еще дымящиеся внутренности, затем методично разделал это удивительное четвероногое, словно составленное из двух разных животных. Можно сказать, что к крупу лошади природа приделала передние ноги и грациозную голову прекрасной газели.

Самые лакомые куски были тотчас же нанизаны на вертел, а остатки – вмиг проглочены изголодавшимися псами.

Наконец, после обильного ужина, сдобренного водой из источника, мы решили заночевать в лесу, поскольку об отъезде нечего было и думать, а уже наутро пустились в обратный путь, который обошелся без приключений.

Чудо факира

1

Прогалина!..

Конец этой изнуряющей и призрачной полутьмы, что тяжелой тенью окутывает стволы великанов девственного леса, давит на меня изо дня в день, словно незримая тюремная стена без конца и края, и усиливает тоску по невидимому солнцу, навеки сокрытому за непроницаемой листвой многовековой первобытной чащи. Я собираю остатки сил, чтобы вырваться из этой атмосферы, насыщенной ядовитыми испарениями, сбежать от этой почвы, полной столетних останков, источающей затхлый запах гнили и покрытой тут и там липкими мхами, под которыми копошатся и плещутся мириады отвратительных насекомых и пресмыкающихся.

И вот, почти без перехода, я ослеплен, преображен внезапным вторжением сияющего дня. Конец мрачной глухомани, с ее тайными опасностями, неожиданными подвохами, что подстерегают даже самого опытного путешественника, а также с ее страхами, терзающими даже самого отважного.

Прогалина!.. Это оазис посреди мрачной чащобы, где цветочная фея с безумной щедростью рассыпала сокровища из своего ларца. Это роскошный тропический цветник, где с безудержной силой вырастают гибискусы, иксоры, непентесы, брассии, кориантесы – благоуханные чаши, к которым слетаются колибри, чтобы упиться хмельным и изысканным нектаром. Это место облюбовали себе великолепные орхидеи, любимые дочери солнца; они взбираются на гигантские деревья, сворачиваются в их пазухах, укореняются в стволах, щедро питаются их соками и распускаются наверху таким богатством листвы и соцветий различной окраски, что восхищенный путешественник готов кричать от восторга. Это огромный вольер, где полыхает огнем ара, где воркует токкро, где болтает тукан, где жужжит колибри, где кривляется и выделывает кульбиты мастер акробатики по имени сапажу.

Пять человек, что сопровождают меня и несут мой скромный багаж, останавливаются, уставшие, мокрые от пота, нечувствительные к этому чудесному зрелищу, и вопросительно смотрят на меня.

– Переночуем здесь, – говорю я как бы в ответ, – устраивайте хижину, вешайте гамаки, готовьте обед.

Услышав это долгожданное распоряжение, два моих индуса-кули, Сами и Гроводо, и оба чернокожих кайеннца, Морган и Даниэль, – то есть все, кроме повара-китайца Ли, этого неисправимого лентяя, – разворачивают бурную деятельность.

Хотя мои запасы почти на исходе, хотя «радости глотки», увы, чаще всего отсутствуют, я еще держу, как пережиток былой роскоши, повара, вынужденного иметь дело со съестными припасами, раздобытыми по случаю, иногда выпадающему в виде игуаны, черепахи, каймана, змеи и гораздо реже в виде дичи.

Сегодня придется затянуть пояса, ибо у нас осталось лишь несколько горстей испорченной маниоки. Ли бесстрастно смотрит на меня своими раскосыми глазами, похожими на кривые дырки на его уродливой курносой физиономии, и, за неимением лучшего, готовится пообедать трубкой с опиумом, в то время как его спутники изо всех сил рубят стволы для постройки хижины. Как истинный азиат, Ли испытывает отвращение к совместительству и решительно довольствуется своей синекурой. И никакая сила, даже вооруженные силы Срединной Империи, не заставит его срезать хоть сучок – ну если только для костра, когда он готовит еду под открытым небом.

И я досадую, думая о ненасытном голоде, который скоро сядет за стол рядом со мной, – но внезапно над нами поднимается птичий переполох. Там, наверху, неистово мечутся желтые, словно золото, кассики, поддавшись вполне естественной панике. Большая черная обезьяна с хитрой осторожностью разбойника карабкается по тонким веткам акажу, на кончиках которых, в шестидесяти метрах от земли, словно люстры, висят сотни гнезд.

Несмотря на весь риск столь опасного предприятия – ибо веточки очень хрупкие! – обезьяна, большой гурман, явно намеревается обчистить гнезда и приготовить себе огромный омлет. Отсюда и негодующее возражение иволг: оправившись от смятения, они бесстрашно набрасываются на грабительницу, нанося ей мощные удары своими клювами.

Тут настает мой черед вмешаться, правда, признаюсь, скорее в интересах нашего провианта, чем из симпатии к грациозным птицам. Ли изображает подобие улыбки, глядя, как я хватаю свой маленький карабин «Веттерли» и с великой тщательностью целюсь в четверорукое животное, словно жизнь моя зависит от этого выстрела. В раскаленном воздухе выстрел звучит отрывисто и тонко. Макака, пораженная прямо в грудь, выпускает ветку, издает хрюканье, кувыркаясь летит вниз и грузно ударяется о землю в двадцати метрах от нас.

Десять килограммов свежего мяса! Какая удача для голодающих!

Свершив сей подвиг, обеспечивший наше существование на два дня вперед, я вытягиваюсь в гамаке и курю, предаваясь мечтам, ожидая, когда Ли приготовит оригинальное рагу, которое счастливый случай, это провидение путешественников, соблаговолил мне даровать.

Уверяю вас, пообедали мы превосходно. Ли превзошел самого себя. То есть за неимением соли, специй, топленого сала он щедро использовал единственную оставшуюся у нас приправу: кайенский перец. Я до сих пор ощущаю во рту его вкус.

Уже около девяти часов, а никто и не думает спать. Обычно же в такое время наша маленькая братия давно погружена в сон. Но в этот вечер жара еще удушливей, чем когда-либо; и без сомнения, из-за переизбытка электричества, сопровождаемого резкими перепадами атмосферного давления, мы взвинчены, как кошки, чувствующие приближение грозы, и наши веки никак не могут сомкнуться.

Все шумы ночного леса доходят до моего слуха с небывалой интенсивностью, увеличивающей болезненность моего состояния, раздражают все больше и больше и в конце концов доводят до отчаяния и предают меня, пассивную, но не смирившуюся жертву, во власть неумолимой бессоннице. В висках стучит, в ушах стоит гул, и я ворочаюсь в своей постели, проклиная ужасающую какофонию, устроенную обезьяной ревуном, что качается вниз головой, зацепившись хвостом за верхушку каучукового дерева; злюсь на мяуканье ягуара, вышедшего на охоту; на едва ощутимый шелест, производимый внезапными взлетами и неслышными приземлениями летучих мышей-вампиров в поисках горячей добычи; и так вплоть до скольжения рептилий в траве, вплоть до чавканья насекомых, грызущих злаки своими неутомимыми «челюстями».

Мое недомогание нарастает и усиливается лихорадкой невиданной силы. Временами я чувствую на себе взгляд черных глаз Сами, индуса, удивленного