прописывали

Тридцати семи лет от роду, с нежным сердцем и остатками былой красоты – такой была мадам Рикардо, законная супруга славного моряка, бравого молодца – капитана дальнего плавания Рикардо, короля китобоев, лучшего морехода руайянского порта.

Ремесло капитана китобойного судна и почетно, и опасно со всех точек зрения. Морской волк имел несчастье в этом убедиться.

Целых три года он бороздил вдоль и поперек северные моря, преследуя китов. Три года! Больше чем вечность! Бедный капитан Рикардо!..

Отсутствующие всегда не правы, то есть капитан был не прав трижды по триста шестьдесят пять раз!..

Можно ли назвать любовью то бурное чувство, что бросило Мелани – так звали супругу моряка – в объятия месье Сципиона Гранюше? Конечно же нет. Она пала, скорее, вследствие помутнения рассудка, испорченности вкуса, что довольно нередко встречается у стареющих женщин.

Ограничимся же, как то пристало беспристрастному историку, констатацией этого феномена психики; пусть объяснит, кто сможет.

Месье Сципион, в прошлом неутомимый охотник на легкодоступных красоток с бульваров, приехал в Руайян, опережаемый своей славой, заставляющей краснеть юных барышень на провинциальных танцульках и предаваться грезам зрелых мещанок, из тех, что охотно берут на себя «просвещение» нотариальных клерков-домоседов и довершают половое воспитание не задерживающихся на одном месте сверхштатников.

Истощенный чахоткой, бледный, по-старчески сморщенный, с грудной клеткой, вздувшейся, как желудок у дохлой курицы, с худыми и щуплыми ногами, похожими на две кулисы у тромбона, месье Сципион достиг преклонного двадцатисемилетнего возраста, предела жизни современного пижона.

Всячески подтверждая этот эпитет, «пижон», – как абсурдной эксцентричностью своего наряда, так и абсолютной пустотой мозга и преждевременной изношенностью организма, – он приехал на морское побережье, чтобы подышать соленым воздухом, отдохнуть на лоне природы, окрепнуть телом, наконец.

Бедняга! Осенние ласки чувствительной супруги капитана-китолова быстро довели его до полной агонии.

В один прекрасный вечер шхуна-бриг «Прекрасная Мелани», от трюма до палубы битком набитая ворванью и китовым мясом, возвратилась в порт.

Любезная Мелани была слишком занята у себя дома, чтоб заметить сигналы семафора, возвестившие о прибытии судна, носящего ее имя.

Горя нетерпением увидеть жену, капитан поспешил к семейному очагу и ворвался в дом с распростертыми объятиями, сотрясаясь от хохота, могучего, словно шквал!

После трех лет отсутствия! И без предупреждения!.. Ах, эти мужья все одинаковы.

Мягкий полусвет освещал маленькую гостиную, на потолке которой, по обыкновению, покачивалась люстра в виде трехмачтовика с девяносто четырьмя пушками.

Задохнувшийся, остолбеневший, сраженный наповал супруг застыл на пороге приоткрытой двери… Какое зрелище предстало его взору! Что за звуки донеслись до его слуха! Клочья волос, обрамлявшие его лицо, дубленое, как кордовская кожа, встали дыбом от ужаса! Хриплое ругательство застряло в глотке. Комната наполнилась безумными криками, но их тотчас заглушил мощный голос, привыкший перекрывать вой бури.

– Тысяча чертей! – рычал капитан громовым басом. – Да я их распотрошу! Да я размозжу им головы!

Раздался шум борьбы, но вскоре все стихло, и чувствительная Мелани упала в обморок. Это было лучшее, что она могла сделать.

Несколько минут спустя капитан Рикардо на всех парах мчался обратно к рейду, сжимая под мышкой длинный коричневый сверток, откуда доносились приглушенные покашливания вперемешку со свистящим дыханием. Тюк, в который был завернут соблазнитель, был брошен на дно корабельного трюма. Бриг немедленно разгрузили, и три недели спустя он вновь отчалил в неизвестном направлении.

Для несчастного Сципиона потекли долгие дни без света, нескончаемые ночи без сна. Как это часто бывает у людей, больных туберкулезом легких, он совершенно не страдал от морской болезни, зато душераздирающе кашлял.

Его заключение длилось шестьдесят суток, после чего два матроса вытащили его на свет из мрачного чулана, где тот предавался причитаниям. «Прекрасная Мелани» дрейфовала близ берегов Гренландии, совсем рядом с полярным кругом.

Толстый снеговой покров расстилался во все стороны, насколько хватало глаз, пар от дыхания сразу же превращался в иней, спирт почти что заледенел в термометре.

Бедный Сципион, ослепленный снегом, закоченевший от этой гиперборейской температуры, был высажен на берег в полубессознательном состоянии, одетый по последней моде: в своем ольстере от лучшего портного и с шапокляком на голове.

Такой наряд, прекрасно подходящий для ночных прогулок по Парижу, смотрелся слишком по-весеннему в широтах, где белые медведи дрожат от холода даже в своей шубе до пят.

Сципион просил, умолял, взывал к состраданию. Капитан был непреклонен.

– Прощай, сопляк, – сказал он, расставаясь с ним. – Прощай и будь здоров, помни капитана Рикардо.

Он взобрался на борт шлюпки, догнал корабль, и тот, грациозно поклонившись правым бортом, вскоре скрылся с глаз парижанина, брошенного на произвол судьбы.

Бедный Сципион остался один среди бескрайних ледяных полей. Он понимал, что пропал. Лишь одно удивляло его: почему капитан, вместо того чтобы швырнуть его за борт, привязав к ногам 24-фунтовое ядро, привез его сюда и бросил посреди этих пустынных просторов, населенных лишь гагарками, пингвинами, тюленями и моржами, которые, не считая нескольких эскимосов, составляют всю фауну этой страны?

Парижанин безуспешно пытался решить этот вопрос, но поскольку напряжения его мозгов было явно недостаточно для обогрева организма, он начал быстро шагать взад-вперед и яростно дуть на ладони. Напрасные усилия, победоносный холод парализовал все движения. Сципион свернулся в снегу калачиком и стал пассивно ждать смерти.

Вскоре он потерял сознание…

Энергичные растирания вернули его к жизни. Оцепенение мало-помалу рассеялось, и глаза его приоткрылись. Странные создания теснились вокруг него. То ли мужчины, то ли женщины, но явно гренландцы. Укутанные с ног до головы, облаченные, безо всяких различий пола, в кожу колючей акулы, источавшие ужасающий запах прогорклого жира, эти славные люди напоминали водолазов в скафандрах.

Их было с полдюжины в снежной хижине высотой два метра, а шириной четыре, посреди которой потрескивал, вместо хвороста, огромный кусок тюленьего сала, распространяя удушливый дым.

– Спасибо… дорогие вы мои, – сказал Сципион, горячо пожимая им руки. – Спасибо, теперь все хорошо.

Затем природа взяла свое, и он, пользуясь знаками, равно понятными и у экватора, и на полюсе, дал им понять, что смертельно голоден.

Гостеприимные, как все обездоленные люди, славные гренландцы со щедростью, говорящей о доброте их сердец, поспешили предложить ему все кулинарные запасы, что у них имелись. Это были отменные куски тюленя, уже размороженные и сочившиеся кровью, еще дымящиеся кишки моржа, сало кашалота и цельная печень трески и акулы. В качестве напитка – полные миски жира, вытопленного из сала этих животных, считающихся лучшей дичью, манной небесной этих примитивных стран.

Невозможно описать ужас бедного щеголя при виде этих отвратительных съестных припасов. Сердце и желудок негодовали и испытывали жестокие содрогания.