– Вот те на! – воскликнул Жозеф. – Да это наш полицейский! Ах, бедняга! Хоть он и поступил в отношении нас как свинья, мне его жалко. Месье Альбер, а не отправить ли его в Кейптаун? Можно было бы поместить его в больницу и платить за него.

– Идет, добрейший мой Жозеф. От всей души присоединяюсь к твоей «мести»!

– Завтра прибывает почта, вот мы его и отправим.

Почта прибыла в назначенное время, с той хронометрической точностью, которая является завидным свойством англичан. Она привезла Альберу объемистый пакет. Адрес был написан незнакомым почерком, но со столькими подробностями, что де Вильрож улыбнулся.

– Так пишут только нотариусы, – пробормотал он. – Уж не извещают ли меня о получении какого-нибудь наследства?

Он попал в самую точку. Какой-то весьма и весьма отдаленный родственник, имя которого было Альберу едва знакомо, умер, оставив ему свое состояние. Это было чудовищное богатство. Оно исчислялось многими миллионами, как извещало письмо, пришедшее действительно от нотариуса.

Родственнику было около ста лет. Альбер никак не мог его вспомнить, даже перебирая воспоминания детства. Таким образом, ничто не мешало ему обрадоваться этому неожиданному дару.

– Что ж, – сказал он Александру, – чур, пополам. Я отстрою замок Вильрож, и ты приедешь туда жить вместе с женой.

Александр был готов ответить на это братское предложение дружеским отказом, когда явился Инженер. Со вчерашнего дня он носился по прииску в поисках концессии. Теперь он был чем-то явно взволнован.

Он слышал последние слова Альбера и тоже обратился к Александру:

– Простите, что я врываюсь без предупреждения. Пусть мне послужат извинением добрые чувства, которые я к вам питаю. Я принес вам известие, которое, несомненно, вас обрадует.

– Вы прекрасно знаете, что вам мы всегда рады. Мы вас считаем членом нашей семьи. Говорите.

– Вчера я искал для себя подходящий участок и весь день бегал по прииску, главным образом по заброшенным концессиям. Одна из них сразу привлекла мое внимание. Я в этом деле человек искушенный и по разным безошибочным признакам сразу увидел, что участок страшно богатый. Я тотчас предпринял пробные раскопки. Результаты были ошеломительны. Тогда я побежал в контору регистрации, чтобы узнать, окончательно ли этот участок заброшен. Я бы его взял. Управляющий конторой сказал мне, что участок был продан некоему Самуэлю Бернгейму одним французом, которого зовут Александр Шони…

– Мой участок! – воскликнул Александр.

– …И теперь он перешел по наследству в полную собственность девицы Эстер Бернгейм, по мужу – госпожа Шони. Так что примите, прошу вас, мои самые искренние поздравления. Я счастлив, что мне довелось установить, что это за необыкновенный участок. Теперь вы богаты, как Крез, можете требовать за концессию сколько хотите.

– Я предпочитаю, – улыбаясь, ответил Шони, – самому продолжать разработку. Я бы только хотел пригласить дельного и честного управляющего. Я предложил бы ему половину доходов, сколько бы это ни составляло. Пусть роет, пусть копает, пусть действует по своему усмотрению. Я стеснять его не буду, потому что я твердо решил вернуться во Францию. Вы, конечно, согласитесь быть этим управляющим?

– Я?.. Да вы мне предлагаете богатство!

– Что ж, тем лучше. Вы найдете для него хорошее применение. Скоро вы создадите себе здесь значительное положение, и это позволит вам, кроме того, продолжать дело прогресса, которое начали здесь некоторые славные исследователи-англичане. Вы знаете кафров. Они нас любят. Надеюсь, вы поможете им сбросить ужасный гнет буров и вернуть себе независимость и свободу.

Рассказы

Случай под Висамбуром

Наступил вечер четвертого августа. Грохот оружейной пальбы умолк. Тишина, в сто раз более ужасная, чем предшествовавшее ей сражение, подобная мертвенному безмолвию после битвы при Ватерлоо, окутала поле боя у Висамбура. Лишь изредка ее нарушали жалобные крики раненых и тяжкие хрипы умирающих.

Это было начало наших несчастий: мы были разбиты.

Отправившись в три утра из Брюмата, первого этапного пункта после Страсбурга, я оставил медсанчасть шестой дивизии кавалерии, получив под свое командование полевой госпиталь дивизии генерала Дуэ.

Я не стал останавливаться в Агно, поэтому успел к самому началу сражения и с мучительной тревогой следил за всеми волнующими перипетиями битвы.

Я не буду в двадцатый раз пересказывать эту возвышенную эпопею, ставшую прелюдией ко всем последующим нашим бедам. Все знают, что гусары третьего полка под командованием полковника Депениля семнадцать раз подряд атаковали немецкие батальоны и что тюркосы, эти страшные дети африканского континента, вдесятером против одного шли в штыковую атаку, брали штурмом позиции, считавшиеся неприступными, несколько раз захватывали восемь пушек, которые в итоге пришлось оставить за неимением конных упряжек.

И вот теперь я лихорадочно обходил это поле кровавой бойни, переворачивая груды тел, скорченных от ран, нанесенных холодным оружием, и пытаясь отыскать хоть искорку жизни среди несчастных жертв ярости самодержцев.

Из беспорядочного месива тесно сплетенных рук, ног, тел, серо-голубых мундиров наших бедных африканцев и темных кителей немецких солдат то и дело раздавалось душераздирающее рыдание, и еще дышавшего несчастного извлекали из этой горы трупов; и кем бы он ни был по национальности, ему перевязывали раны, утоляли его жажду.

Наши сапоги скользили в лужах крови, ступали по бесформенным останкам, которые уже терзали орлы из Черного леса, слетевшиеся на добычу; мы на каждом шагу спотыкались о глубокие рытвины, выбитые в земле снарядами.

Мы довели свой скорбный труд до конца: более двухсот раненых были подняты и перевязаны нашими стараниями и теперь могли дожидаться завтрашнего дня, когда их должны были увезти.

Я уже собрался отдать приказ об отходе, как того требовала наша личная безопасность.

Внезапно наше внимание привлекли страшные крики, раздававшиеся с другой стороны хмельника, где мы расположили наших раненых в подобиях хижин, сооруженных из шестов для хмеля по типу мексиканских свайных построек.

Я поспешил туда и увидел только одного человека, держащегося на ногах. Это был араб. Но в каком состоянии! С непокрытой головой, волосы всклокочены, лицо черно от копоти, щека рассечена ударом сабли, одежда вся в крови, продырявлена пулями, изрублена в клочья. Отчаяние человека было ужасно. У его ног лежали четыре трупа тюркосов, и он бессильно рухнул на них. Он яростно обнимал и целовал их, словно хотел согреть своим дыханием, хотя они уже давно окоченели и были холодны как лед.

У меня было время как следует рассмотреть его: высокий, бравый молодец, замечательно сложенный, темнолицый, как все арабы пустыни, и лицо его было на редкость