Шрифт:
Закладка:
Но Шурочка, как и сотни других женщин и девушек, счастливо избежала многочисленных опасностей и вернулась в Чесменск.
Она вернулась именно в тот день, когда Борис уехал на восток. Вернулась — и не застала никого. Она была одна в пустом доме, показавшемся ей незнакомым и мрачным. Одна в городе, таком же мрачном и незнакомом. Одна в целом свете.
Вернувшись из госпиталя, Шурочка легла на голую, без матраца, койку и долго плакала. Она выплакала, кажется, все слезы. Лицо ее к вечеру стало сухим, глаза резало, словно в них попал песок.
Дома не было ни еды, ни подходящей одежды. Кое-что забрала с собой мать. Все остальное она спрятала в чулан, повесив на дверь громадный — «старорежимный», как называл его Борис, — замок. Ни открыть, ни сломать этот замок Шурочка не могла.
Соседи ничего не знали, ничего хорошего не могли предложить, только советовали разную чепуху.
И слез не было больше — несчастье да и только.
Вечером Шурочка обшарила весь огород и к радости своей обнаружила, что на ее долю оставлено людьми, зверьем да птицами пять желтых, твердых, как гранаты, огурцов, кочана три капусты, множество капустных кочерыжек, некая подозрительная тыква — дикий гибрид, выведенный Борисом, три зеленых помидора, искусно спрятавшихся в траве, изрядное количество луку, уйма петрушки и прочей перезрелой зелени. Прямо на гряде Шурочка попировала, закусывая огурцы капустой. Насытившись, она решила, что утро все-таки действительно мудренее вечера, и легла спать.
А утром к ней пришла Людка Лапчинская.
Это было первое счастливое событие. С приходом Людки, собственно, все и началось.
Шурочке показалось, что она начала вторую жизнь. Первая жизнь осталась за той черной — ну конечно же черной! — чертой, отделившей все, что было до странствий Шурочки и представляло собой нечто сказочное, с хрустальными теремами и башнями и родными людьми. Вторая жизнь обещала быть тоже изумительной — ведь недаром же, выглянув спросонья в окно, она увидела во дворе изумительную до невозможности Людку, спасительницу Людку, Людку-подружку, Людку-сестричку. Людка стояла во дворе и недоверчиво улыбалась.
Вот тогда Шурочка и подумала, что начинается вторая жизнь.
Шурочка могла выбежать в дверь, но она не сделала этого. Она распахнула окно и выпрыгнула с подоконника прямо в объятия Людмилы.
Подруги с налету, взвизгивая от безграничного счастья, поцеловались.
Они целовались, целовались, целовались. При этом они говорили что-то невразумительное, не поддающееся хотя бы приблизительному переводу.
А затем они расплакались. Впрочем, целуясь, они уже плакали.
Оказалось — это оказалось по меньшей мере через полчаса, — что Людмила не эвакуировалась потому, что буквально три дня, как вернулась из-под Валдайска. А Шурочка была убеждена, что Люда эвакуировалась, и только поэтому не постучалась вчера в калитку Лапчинских.
Затем — в течение следующего часа — Шурочка узнала, что Людмила встречалась с Борисом, была у Женьки Румянцевой, пыталась с мамашей сесть в последний эшелон, чтобы получать от Борьки письма по адресу: город Куйбышев, главпочтамт, до востребования… Ах, какая счастливая Людка!
Что могла рассказать она, Шурочка? Что, кроме ужаса?! Как верзила пытался заламывать ей руки и дышал на нее? Она это рассказала, нарисовав мимоходом общую картину своих черных странствий.
Людмила почему-то с сожалением сказала ей:
— А я не испытала никаких приключений! Нас всех, как детей, привезли на машинах!
К середине дня, когда Шурочка и Людмила успокоились, выяснилось общее для обеих обстоятельство: они не знали, что делать.
У Людмилы хоть осталась мать и было кое-что из жратвы (так пренебрежительно Людмила назвала съестные продукты), а у Шурочки не было ничего, кроме собственного дома и многочисленных желаний, вполне бесполезных и даже обременительных для нее на заре второй, так удачно начавшейся жизни. Людмила, конечно, готова была принять подругу в свою семью, но Шурочка не хотела быть нахлебницей. Это было не в ее привычках — превращаться в нахлебницу.
Но что же оставалось делать?
Трудно сказать, к какому выводу пришли бы девушки, если бы не случилось новое событие.
Явился Сторман.
— Алло, синьорины! — радостно воскликнул он, увидев девушек, и не выдержал — скорчил по привычке уморительную мину.
Он — с этой восхитительной гримасой — был родной, домашний, довоенный и — словно в подтверждение своей подлинной довоенности — держал в руках за горлышко бутылку вина с яркой наклейкой. Шурочка обомлела. Начинались-таки чудеса! А Людмила приветственно махнула Сторману рукой, словно рассталась с Вадькой Сторманом только вчера. Она хотела что-то сказать, но Сторман опередил ее.
— И ты здесь, донна Люсия! — воскликнул он. — Удачно драпанула из-под Валдайска? Каким макаром?
Сторман блестяще выглядел со своей блестящей бутылкой и блестяще говорил.
— А ты? Да здравствуй, Вадька! Как ты?..
— Я — особое дело, — многозначительно сказал Вадим, будто таил некую, чуть ли не государственной важности, тайну. — Здравствуйте, синьорины! Как поживаете?
— Великолепно, — усмехнулась Людмила.
— Ты один? — нетерпеливо спросила Шурочка.
— Пока, — многозначительно сказал Вадим.
— Что это у тебя?
— Вино. Разве не видишь?
— Где же ты взял?
— В витрине. Иду, смотрю — разбитая витрина. И в уголке стоит эта симпатичная склянка… точно в городе не осталось ни одного мужчины. Взял.
— Украл? — изумилась Шурочка.
— У кого теперь красть?
— У государства!
— Государство теперь — я! — отпарировал Вадим. — Говорят, в город немцы входят. Прикажете немцам оставлять? Извините, не привык. Пожалуйста, синьорины. — Сторман поставил бутылку на плоское перильце веранды. — Мадера — вино люкс. У вас есть жареные миноги? Или с чем его пьют?..
Так он появился, этот весельчак Сторман. Пришел и поставил на перила веранды бутылку мадеры. А в город, по его же словам, входили немцы — событие, которое, должно быть, не производило должного впечатления на этого храбреца Стормана.
Девушки с восторгом глядели на него.
В их глазах Вадька Сторман был чуть ли не героем.
Сторман и сам не отрицал, что до настоящего героя ему осталось самую малость, миллиграмм какой-то, раз плюнуть. Рассказать? Он не против. Но обо всех приключениях, которые выпали на его долю, конечно, не расскажешь… кое-что, впрочем, забыть нельзя.
— Я, собственно, за вами, — сообщил он девушкам, прежде чем поведал им свою героическую историю. — У меня есть задание. Но об этом потом. Дайте мне оглядеться… и не
