Борис сказал, что возле разбитого грузовика теперь делать нечего, но Соня решила все-таки увидеть место гибели раненых своими глазами, и Борис согласился.

Прячась в кустах, перебираясь через открытое место ползком, они подошли к лесу. Им осталось только перебежать полянку, покрытую кочками, и лес спрятал бы их. Но в тот миг, когда они поднялись в полный рост и, прыгая с кочки на кочку, кинулись к лесу, откуда-то появились два немца в своих зеленых, подпоясанных широкими ремнями мундирах, с автоматами, взятыми на изготовку.

Борис, бежавший первым, с размаху упал в мокрую болотную траву. Соня, коротко ахнув от страха, присела возле него.

В первый момент Борис подумал, что немцы сейчас сразят их, и, зажмурив глаза, зарылся лицом в траву. Вдруг вместо автоматной очереди он услыхал раскатистый хохот.

Немцы смеялись.

Вернее, смеялся один немец, первый, молодой, красномордый. Второй — он стоял чуть сзади — хмуро глядел себе под ноги.

Борис увидел это, подняв голову. Он тотчас же вскочил. Встала и Соня. Раскатистый хохот немца пристыдил их. Страх исчез. Осталась только сжимающая сердце тревога.

— Сьюда. Ко мне, — сказал первый немец на ломаном русском языке и помахал рукой.

Борис и Соня стояли как вкопанные. Немец неодобрительно покачал головой.

— Вальтер, — обратился он к своему товарищу, — хороша парочка? Взгляни на девушку. Красавица.

— Мне все равно, — пробормотал Вальтер.

— Сьюда! Я приказывайт! — крикнул первый немец и угрожающе повел автоматом.

— Они испугались, — сказал Вальтер по-немецки. — Он — капитан, судя по нашивкам. А она — цивильная, ее надо отпустить.

— Я покажу ее командиру, — сказал первый.

— Ты же католик, Адольф. Зачем брать лишний грех на душу? — сердито возразил Вальтер.

— Грех ляжет на командира. — Адольф снова захохотал. — Я всего лишь выполняю приказ.

— Все-таки я считаю, что девушку надо отпустить.

— Ты слизняк, Вальтер, у тебя куриное сердце. — Сказав это, Адольф снова перешел на ломаный русский: — Сьюда! Сьюда!

Борис и Соня поняли, о чем говорили солдаты. Соня побледнела.

— Лучше умру, — чуть слышно прошептала она.

— Умрем вместе, — сказал Борис.

Они медленно пошли к немцам.

— Бьегом! — закричал Адольф, выпучив светло-голубые глаза.

Борис и Соня пошли еще медленнее.

— Болшевик! — сказал Адольф Вальтеру. — Молодой комиссар!

— Он еще мальчик, — сказал Вальтер. — И девушка очень молоденькая. По-моему, их надо отпустить.

— Замолчи! — сказал Адольф. — Я давно догадываюсь, что ты не чистокровный ариец…

Вальтер что-то ответил ему, но Борис уже не вслушивался в разговор.

— Беги! — крикнул он Соне, загораживая девушку своим телом.

Адольф рванулся к Борису, но не рассчитал, зацепил Вальтера. Они оба закричали что-то гневно и резко.

— Беги! — Борис врезался в кусты.

Автоматная очередь опоздала. Пули сбивали листву над головой Бориса. Соня бежала впереди.

…Очутившись в глубине чащи, они остановились, посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Однако радоваться было еще рано — и скоро они поняли это. Борис почувствовал боль в бедре. Соня с ужасом вспомнила гибель раненых. И радость угасла в глазах Бориса и Сони.

Они были среди врагов. Борис носил советскую военную форму. Для любого немца он был командиром Красной Армии. Положение, в которое они попали, сначала казалось им безвыходным. Они были одни. Без куска хлеба. Без оружия. В незнакомом лесу.

Долго сидели они в густом ельнике, молчали, прижавшись друг к другу.

— Слушай, Соня, — сказал Борис, — ты не считаешь, что лучше всего — это возвратиться в Чесменск?

— Я думала об этом…

— Там можно найти друзей, с которыми легче начинать борьбу.

— Там Женя. Может быть, Саша… — Соня запнулась. Она хотела сказать: Аркадий — и не смогла произнести этого имени. Аркадий, где он? За кого теперь выдает себя?..

— Значит, ты согласна? — оживился Борис. — Тогда решено.

Соня сказала, что Борису нужно избавиться от воинской формы. Борис усомнился: не будет ли это трусостью или, что гораздо хуже, предательством? Соня заметила, что воинская форма Борису не принадлежит, а кроме того, ведь существует военная хитрость, и Борис согласился.

До вечера они шли по лесу, страдая от жажды и голода. Потом им попался какой-то ручеек, и они с жадностью напились холодной родниковой воды. Скоро открылась лесная опушка, а за ней маленькая деревенька. Борис затаился на опушке. Соня пошла в деревню и через час принесла немного хлеба и одежду для Бориса. В деревеньке Соня узнала, как пройти до Чесменска.

На ночь они укрылись в овине.

СОБЫТИЕ ЗА СОБЫТИЕМ

В ту страшную предосеннюю пору — и раньше и чуть позже — много людей возвращалось в Чесменск.

Шли пешком, таясь в лесах и оврагах.

Ехали на повозках, не скрывая ни имени, ни фамилии.

Шли в одиночку, шли группами…

Возвращались беженцы, не успевшие вырваться из окружения. Оккупанты круто и безжалостно поворачивали их назад, и они, понурые и печальные, неохотно брели, неся свой жалкий скарб.

Возвращались патриоты, решившие биться с врагом не на жизнь, а на смерть. Их вел приказ сердца.

Возвращались и подлецы, дезертиры, изменники.

Может быть, теми же дорогами двигались и Борис с Соней, и шофер Остапов.

Но не только с востока шли люди. Шли они и с запада, вслед за гитлеровскими передовыми частями. С запада шли отставшие, попавшие в кольцо наши воинские части. Побатальонно шли, поротно, повзводно, по десятку человек, поодиночке. Но шли, пробивались упорно, самозабвенно.

Где-то рядом с ними, возле них, шли Семен Золотарев, Сторман, Гречинский, Коля Шатало.

Шла и ехала — где как придется — Шурочка Щукина.

Она работала в том же колхозе, где работали Людмила Лапчинская и Маруся Лашкова. Но Людмила и Маруся уехали вовремя, на день раньше Шурочки, — и успели вернуться в город. Шурочка задержалась в дальней бригаде, и ей пришлось испытать все тяготы людей, которые действовали в ту пору без чьей-либо помощи, на свой страх и риск.

Военный смерч ураганного сорок первого года безжалостно крутил Шурочку на прифронтовых, похожих на муравейник, дорогах.

Она спала где попало — и в крестьянской избе на полу, и в копне, и под кустом, укрываясь своим поношенным, в заплатах, пальтишком.

И ела что попало — и мед, выпрошенный у колхозного пасечника, и корку хлеба, найденную в пустой избе.

Шла пешком, держась вблизи пожилых женщин, ехала на случайных автомобилях.

Пробиралась одна, и лесом, и полем, дрожа, как в лихорадке, от страха.

Ей пришлось за четыре дня пути испытать больше опасностей, чем за все ранее прожитые двадцать с небольшим лет.

Она