Шрифт:
Закладка:
Борис сказал, что возле разбитого грузовика теперь делать нечего, но Соня решила все-таки увидеть место гибели раненых своими глазами, и Борис согласился.
Прячась в кустах, перебираясь через открытое место ползком, они подошли к лесу. Им осталось только перебежать полянку, покрытую кочками, и лес спрятал бы их. Но в тот миг, когда они поднялись в полный рост и, прыгая с кочки на кочку, кинулись к лесу, откуда-то появились два немца в своих зеленых, подпоясанных широкими ремнями мундирах, с автоматами, взятыми на изготовку.
Борис, бежавший первым, с размаху упал в мокрую болотную траву. Соня, коротко ахнув от страха, присела возле него.
В первый момент Борис подумал, что немцы сейчас сразят их, и, зажмурив глаза, зарылся лицом в траву. Вдруг вместо автоматной очереди он услыхал раскатистый хохот.
Немцы смеялись.
Вернее, смеялся один немец, первый, молодой, красномордый. Второй — он стоял чуть сзади — хмуро глядел себе под ноги.
Борис увидел это, подняв голову. Он тотчас же вскочил. Встала и Соня. Раскатистый хохот немца пристыдил их. Страх исчез. Осталась только сжимающая сердце тревога.
— Сьюда. Ко мне, — сказал первый немец на ломаном русском языке и помахал рукой.
Борис и Соня стояли как вкопанные. Немец неодобрительно покачал головой.
— Вальтер, — обратился он к своему товарищу, — хороша парочка? Взгляни на девушку. Красавица.
— Мне все равно, — пробормотал Вальтер.
— Сьюда! Я приказывайт! — крикнул первый немец и угрожающе повел автоматом.
— Они испугались, — сказал Вальтер по-немецки. — Он — капитан, судя по нашивкам. А она — цивильная, ее надо отпустить.
— Я покажу ее командиру, — сказал первый.
— Ты же католик, Адольф. Зачем брать лишний грех на душу? — сердито возразил Вальтер.
— Грех ляжет на командира. — Адольф снова захохотал. — Я всего лишь выполняю приказ.
— Все-таки я считаю, что девушку надо отпустить.
— Ты слизняк, Вальтер, у тебя куриное сердце. — Сказав это, Адольф снова перешел на ломаный русский: — Сьюда! Сьюда!
Борис и Соня поняли, о чем говорили солдаты. Соня побледнела.
— Лучше умру, — чуть слышно прошептала она.
— Умрем вместе, — сказал Борис.
Они медленно пошли к немцам.
— Бьегом! — закричал Адольф, выпучив светло-голубые глаза.
Борис и Соня пошли еще медленнее.
— Болшевик! — сказал Адольф Вальтеру. — Молодой комиссар!
— Он еще мальчик, — сказал Вальтер. — И девушка очень молоденькая. По-моему, их надо отпустить.
— Замолчи! — сказал Адольф. — Я давно догадываюсь, что ты не чистокровный ариец…
Вальтер что-то ответил ему, но Борис уже не вслушивался в разговор.
— Беги! — крикнул он Соне, загораживая девушку своим телом.
Адольф рванулся к Борису, но не рассчитал, зацепил Вальтера. Они оба закричали что-то гневно и резко.
— Беги! — Борис врезался в кусты.
Автоматная очередь опоздала. Пули сбивали листву над головой Бориса. Соня бежала впереди.
…Очутившись в глубине чащи, они остановились, посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Однако радоваться было еще рано — и скоро они поняли это. Борис почувствовал боль в бедре. Соня с ужасом вспомнила гибель раненых. И радость угасла в глазах Бориса и Сони.
Они были среди врагов. Борис носил советскую военную форму. Для любого немца он был командиром Красной Армии. Положение, в которое они попали, сначала казалось им безвыходным. Они были одни. Без куска хлеба. Без оружия. В незнакомом лесу.
Долго сидели они в густом ельнике, молчали, прижавшись друг к другу.
— Слушай, Соня, — сказал Борис, — ты не считаешь, что лучше всего — это возвратиться в Чесменск?
— Я думала об этом…
— Там можно найти друзей, с которыми легче начинать борьбу.
— Там Женя. Может быть, Саша… — Соня запнулась. Она хотела сказать: Аркадий — и не смогла произнести этого имени. Аркадий, где он? За кого теперь выдает себя?..
— Значит, ты согласна? — оживился Борис. — Тогда решено.
Соня сказала, что Борису нужно избавиться от воинской формы. Борис усомнился: не будет ли это трусостью или, что гораздо хуже, предательством? Соня заметила, что воинская форма Борису не принадлежит, а кроме того, ведь существует военная хитрость, и Борис согласился.
До вечера они шли по лесу, страдая от жажды и голода. Потом им попался какой-то ручеек, и они с жадностью напились холодной родниковой воды. Скоро открылась лесная опушка, а за ней маленькая деревенька. Борис затаился на опушке. Соня пошла в деревню и через час принесла немного хлеба и одежду для Бориса. В деревеньке Соня узнала, как пройти до Чесменска.
На ночь они укрылись в овине.
СОБЫТИЕ ЗА СОБЫТИЕМ
В ту страшную предосеннюю пору — и раньше и чуть позже — много людей возвращалось в Чесменск.
Шли пешком, таясь в лесах и оврагах.
Ехали на повозках, не скрывая ни имени, ни фамилии.
Шли в одиночку, шли группами…
Возвращались беженцы, не успевшие вырваться из окружения. Оккупанты круто и безжалостно поворачивали их назад, и они, понурые и печальные, неохотно брели, неся свой жалкий скарб.
Возвращались патриоты, решившие биться с врагом не на жизнь, а на смерть. Их вел приказ сердца.
Возвращались и подлецы, дезертиры, изменники.
Может быть, теми же дорогами двигались и Борис с Соней, и шофер Остапов.
Но не только с востока шли люди. Шли они и с запада, вслед за гитлеровскими передовыми частями. С запада шли отставшие, попавшие в кольцо наши воинские части. Побатальонно шли, поротно, повзводно, по десятку человек, поодиночке. Но шли, пробивались упорно, самозабвенно.
Где-то рядом с ними, возле них, шли Семен Золотарев, Сторман, Гречинский, Коля Шатало.
Шла и ехала — где как придется — Шурочка Щукина.
Она работала в том же колхозе, где работали Людмила Лапчинская и Маруся Лашкова. Но Людмила и Маруся уехали вовремя, на день раньше Шурочки, — и успели вернуться в город. Шурочка задержалась в дальней бригаде, и ей пришлось испытать все тяготы людей, которые действовали в ту пору без чьей-либо помощи, на свой страх и риск.
Военный смерч ураганного сорок первого года безжалостно крутил Шурочку на прифронтовых, похожих на муравейник, дорогах.
Она спала где попало — и в крестьянской избе на полу, и в копне, и под кустом, укрываясь своим поношенным, в заплатах, пальтишком.
И ела что попало — и мед, выпрошенный у колхозного пасечника, и корку хлеба, найденную в пустой избе.
Шла пешком, держась вблизи пожилых женщин, ехала на случайных автомобилях.
Пробиралась одна, и лесом, и полем, дрожа, как в лихорадке, от страха.
Ей пришлось за четыре дня пути испытать больше опасностей, чем за все ранее прожитые двадцать с небольшим лет.
Она
