Родина, ни дружба! — с отчаянием сказал он. — И нам грозит гибель. Я это предчувствую, но не вижу выхода, Нет, я решительно говорю тебе, Сашка: нас не ценили так, как мы… как наше… как следовало ценить нас, иначе мы не очутились бы в таком ужасном положении!

— Ты повторяешься, Костик, — прервал его Саша. — К сожалению, у меня нет времени… я взял бы с собой немного хлеба и пиджак… если у тебя найдется старый.

— Ты уходишь? Куда?

— Видишь ли…

— Понимаю! — с горечью в голосе сказал Костик. — Только я должен сидеть и ждать своей гибели!

«Взять с собой я его не могу, — подумал Саша, чувствуя, что никогда еще не испытывал такой острой неприязни к Костику. — Но помочь, хотя бы советом, обязан».

— Я иду туда, где гибель, наверное, ближе, — сухо сказал он. — Тебе же вовсе не обязательно ждать. Уходи, Костик, в деревню. У тебя, кажется, есть родственники в деревне.

Некоторое время Костик молчал, а потом воскликнул:

— Как эта мысль не пришла мне в голову!

— В деревне тебя никто не знает.

— Совершенно верно! Это выход! Спасибо, Сашка!

— В деревне ты переждешь, отсидишься.

— Верно, верно! — восклицал Костик, не чувствуя иронии в словах Никитина.

— Придут наши и тебя освободят.

Саша стоял и молча смотрел на развеселившегося воспрянувшего духом Костика. Он смотрел на него и думал, что Павловский сейчас чужд ему почти так же, как Юков. Юков предал добровольно, а этот может предать от страха. Зачем пришел он к Костику? Кто они? Разве друзья? Нет, бывшие одноклассники — и только.

Часы на стене ударили шесть раз.

Саша заторопился.

ПРОЩАНИЕ С ПАВЛОВСКИМ

Костик Павловский тоже хотел поскорее выбраться из города.

Саша отправился на север, Костик — на юг, Сашу вели гнев и ненависть, Костика — страх. Саша шел воевать, Костик — спасаться.

Если бы он, Костик, был Сашиным другом, Саша в глаза сказал бы все, что о нем думает. Он сказал бы, что Костик трус и дезертир. Но Костик окончательно стал чужд Саше — и Никитин ушел, унося с собой невысказанное презрение.

А нужно бы, нужно бы знать Костику те слова, которыми честные люди клеймят и откровенную и замаскированную подлость. Может быть, он очнулся бы. Может, проснулась бы в нем совесть…

Впрочем, вряд ли. Костик умел оправдывать любые свои поступки. Он оправдывал их с точки зрения человека, который стоит выше других, возвышается над окружающими. Он считал, что является редким исключением — и по способностям и, разумеется, в нравственном отношении. Он был ценнее других, потому что цену себе определял сам, считаясь только со своими правами и привычками.

…Деревня называлась Сосенками. В Сосенках жил племянник Савелия Петровича, «мужик», как звала его Софья Сергеевна. Это она пренебрежительно звала его мужиком. Очевидно, поэтому Павловские и не поддерживали с ним почти никаких отношений. Так, обменивались письмами раз в два года, да иногда племянник — Зиновий Павловский, заезжая в Чесменск по своим колхозным делам, забегал к дяде на часик-другой. Раньше Костик ни за что не поехал бы в Сосенки, ну, а теперь другое дело, теперь выбора не было — и Костик принялся собираться.

Софья Сергеевна нашла дорожный рюкзак с десятком всевозможных карманов. В этот рюкзак она уложила продукты, два шерстяных отреза, две пары ботинок, платья, белье для Костика и еще много разных вещей. Это были подарки — чтобы Костика хорошо приняли и оказывали ему всяческое уважение.

Деревня Сосенки находилась в тридцати пяти километрах от города. Это была глухая деревня, расположенная на краю леса, вдали от большаков. Дорогу Костик знал хорошо, потому что рядом с Сосенками, в сосновом бору, был известный в области пионерский лагерь. Костик часто ездил в этот лагерь. Однажды он прошел весь путь до лагеря пешком.

Главная опасность подстерегала Костика в городе, но ему повезло, он благополучно выбрался на окраину, миновал последние дома предместья и очутился на краю большого ровного поля, обрамленного вдали лесом. Поле было залито ярким светом заходящего солнца и все блестело, точно по нему были рассыпаны металлические стружки. Лес на краю его тоже посверкивал, и эта радужная картина вернула Костику ощущение свободы и радости жизни. Он вспомнил мучительные дни, проведенные дома, и замер от сладкого ожидания безопасной и счастливой жизни в деревне. Он представил себе, как будет жить в простой крестьянской избе, выполнять немудреную крестьянскую работу (он не представлял — какую) и ждать прихода своих. О том, что немцы могут заявиться в эту глухую деревню, в Сосенки, Костик не думал. Он был уверен, что на каждый населенный пункт фашистов не хватит. В газетах, перед самым отходом советских войск из Чесменска, он читал, что в некоторых районах Белоруссии, давно оставшихся за линией фронта, немцы еще не появлялись. Он надеялся, что и до глухой деревни, до этих Сосенок, не докатится ужасная волна немецкой оккупации.

С каждым шагом Костик все веселел, и когда поле осталось позади, он сбросил рюкзак, упал на лесной опушке в сухую черствую траву и громко, радостно засмеялся.

— Павловский! — вдруг крикнул кто-то совсем рядом.

Костик замер от страха и… увидел Марью Иосифовну. Она стояла метрах в трех, тоже с рюкзаком за плечами, и улыбалась. Костик тотчас же вскочил.

— Марья Иосифовна! — воскликнул он. — Какими судьбами?

— Теми же, — ответила учительница. — Ты уходишь из города?

— Конечно! Разве можно оставаться в аду?

— А твоя семья?

Костик несколькими словами обрисовал свое положение, не забыв упомянуть о гнуснейшей несправедливости по отношению к семье прокурора Павловского, а затем осведомился, в какую сторону направляется Марья Иосифовна.

Марья Иосифовна объяснила, что в одной из деревень живет ее подруга по институту.

— Я ведь еврейка, — сказала она и, помолчав немного, добавила: — Но я не уверена, осталась ли подруга в деревне…

— Ваше положение еще серьезнее, — вздохнул Костик. — Мои-то родичи, я знаю, на месте. Но одно меня радует: нам по дороге. Целый год вы, если так можно сказать, нянчили и пестовали меня, разрешите побеспокоиться о вас хотя бы эти несколько часов. Я не позволю вам нести рюкзак. Снимите, пожалуйста.

— Спасибо, Павловский, у тебя тоже порядочный груз…

— Нет, нет, прошу вас!

— Тебе же будет тяжело…

— Нисколечко. — Костик повесил рюкзак учительницы на одно плечо, свой на другое. — Отлично! Мне стало гораздо удобнее.

— Ты все такой же, Павловский, — улыбнулась Марья Иосифовна. — Я рада, что ты не унываешь. Лично я… потеряла спокойствие.

— Ну чего вы, все чепуха, — ласково отозвался Костик. — Образуется. Все образуется,