Шрифт:
Закладка:
Описание Шатобрианом похорон Аталы — священник и язычник смешивают руки, чтобы прикрыть ее труп землей, — стало знаменитым отрывком в романтической литературе; оно же вдохновило на создание одной из величайших картин наполеоновского периода — «Погребение Аталы», которой Жироде-Триозон довел до слез пол-Парижа в 1808 году. Но классическая традиция была слишком сильна во Франции 1801 года, чтобы сказка получила полное признание критиков. Многие из них улыбались пурпурным пассажам, древнему использованию любви, религии и смерти, чтобы взволновать разбитые или молодые сердца, и призыву природы служить, с ее различными настроениями, в качестве аблигато для человеческих радостей и горестей. Но другие хвалили — и множество читателей наслаждались — простыми словами и тихой музыкой стиля; звуками, формами и красками фауны и флоры; горами, лесами и ручьями, которые служили живым фоном для сказки. Настроение Франции было готово услышать доброе слово в защиту религии и целомудрия. Наполеон планировал примирение с церковью. Казалось бы, самое время для публикации «Le Génie du christianisme».
3. Гений христианстваКнига вышла в пяти томах 14 апреля 1802 года, в ту же неделю, когда был провозглашен Конкордат. «Насколько я могу судить, — писал Жюль Леметр в 1865 году, — «Génie du christianisme» стала величайшим успехом в истории французской литературы».110 Фонтаны приветствовали ее статьей в Moniteur, восхваляя ее дружескими похвалами. В 1803 году появилось второе издание, посвященное Наполеону. С этого момента автор почувствовал, что Бонапарт — единственный человек эпохи, которого он должен превзойти.
Слово génie в названии не совсем означает гений, хотя и это тоже. Оно означало отличительный характер, присущий творческий дух религии, которая породила и взрастила цивилизацию постклассической Европы. Шатобриан предлагал аннулировать Просвещение XVIII века, продемонстрировав в христианстве такую понимающую нежность к человеческим нуждам и скорбям, такое многообразное вдохновение для искусства и такую мощную поддержку для морального облика и социального порядка, что все вопросы о достоверности церковных догм и традиций стали второстепенными. Настоящий вопрос должен быть таким: Является ли христианство неизмеримой, неотъемлемой и незаменимой поддержкой западной цивилизации?
Более логичный ум, чем у Шатобриана, мог бы начать с картины моральной, социальной и политической деградации той революционной Франции, которая отделилась от католического христианства. Но Шатобриан был человеком чувств и настроений, и, вероятно, он был прав, полагая, что большинство французов любого пола больше похожи на него, чем на Вольтера и других философов, которые так усердно пытались «сокрушить позор» авторитарной религии. Он называл себя антифилософом; он пошел дальше Руссо в реакции против рационализма и упрекал мадам де Сталь за то, что она защищала Просвещение. Поэтому он начал с обращения к чувствам, а разум оставил на произвол судьбы после того, как чувства уступили ему дорогу.
С самого начала он провозгласил свою веру в основополагающую тайну католической доктрины — Троицу: Бог-Отец, создающий, Бог-Сын, искупающий, Бог-Святой Дух, просвещающий и освящающий. Не стоит беспокоиться о достоверности; важно то, что без веры в разумного Бога жизнь превращается в беспощадную борьбу, грех и неудача становятся непростительными, брак — хрупким и шатким союзом, старость — мрачным распадом, смерть — непристойной, но неизбежной агонией. Таинства Церкви — крещение, исповедь, причастие, конфирмация, венчание, елеосвящение (помазание на смертном одре) и рукоположение в сан священника — превратили эти этапы нашего болезненного роста и бесславного упадка в прогрессирующие стадии духовного развития, каждый из которых углубляется священническим руководством и торжественным обрядом, и укрепляют ничтожно малую личность членством в мощном и уверенном сообществе верующих в искупительного и любящего Христа, безгрешную и заступающуюся Мать, мудрого, всемогущего, бдительного, карающего, прощающего и вознаграждающего Бога. С этой верой человек избавляется от величайшего из всех проклятий — быть бессмысленным в бессмысленном мире.
Шатобриан противопоставил добродетели, рекомендованные языческими философами, добродетелям, которым учило христианство: с одной стороны, стойкость, воздержание и благоразумие — все они направлены на индивидуальное развитие; с другой — вера, надежда и милосердие — вероучение, которое облагораживает жизнь, укрепляет социальные связи и превращает смерть в воскресение. Он сравнил философский взгляд на историю как на борьбу и поражение отдельных людей и групп с христианским взглядом на историю как на усилие человека преодолеть греховность, присущую его природе, и достичь расширяющегося caritas. Лучше верить, что небеса возвещают славу Божью, чем в то, что они — случайное скопление камня и пыли, упорное, но бессмысленное, прекрасное, но немое. И как мы можем созерцать прелесть большинства птиц и многих четвероногих, не чувствуя, что в их упругом росте и очаровательных формах таится некая божественность?
Что касается морали, то Шатобриану казалось до боли ясным: наш моральный кодекс должен быть санкционирован Богом, иначе он разрушится вопреки природе человека. Ни один кодекс чисто человеческого происхождения не будет обладать достаточным авторитетом, чтобы контролировать несоциальные инстинкты людей; страх перед Богом — начало цивилизации, а любовь к Богу — цель морали. Более того, эти страх и любовь должны передаваться из поколения в поколение родителями, воспитателями и священниками. Родители, не передающие Бога, учителя, не имеющие поддержки в религиозном вероучении и одеянии, найдут безграничную изобретательность эгоизма, страсти и жадности сильнее своих не вдохновленных слов. И наконец, «не может быть никакой морали, если нет будущего государства»;111 Должна быть другая жизнь, чтобы искупить земные невзгоды добродетели.
Европейская цивилизация (утверждал Шатобриан) почти полностью обязана католической церкви — ее поддержке семьи и школы, ее проповеди христианских добродетелей, ее проверке и очищению от народных суеверий и практик, исцеляющим процессам исповеди, ее вдохновению и поощрению литературы и искусства. Средние века мудро отказались от неуправляемого поиска истины ради создания красоты, и в готических соборах они создали архитектуру, превосходящую Парфенон. Языческая литература имеет много достоинств для ума и много подводных камней для морали. Библия превосходит Гомера, пророки вдохновляют больше, чем философы; и какая художественная литература может сравниться по нежности и влиянию с жизнью и учением Христа?
Очевидно, что такая книга, как «Génie», могла понравиться только тем, кто, пережив эксцессы революции или жизненные испытания, был эмоционально готов поверить. Так, философ Жубер, друг Шатобриана, говорил, что тот искал в католицизме убежище от революционного мира, слишком ужасного, чтобы его выносить.112 Такие читатели, возможно, улыбались