Свобода примитива, я снова здесь! Я прохожу, как тот усач, который летит за мной, направляется к опасности и не смущается при выборе омбрагов. Я говорю так, как создал меня Ту-Пуассан, суверен природы, портрет триумфатора над водами, чтобы обитатели ручьев сопровождали мой путь, чтобы жители воздуха пели мне свои гимны, чтобы звери земли меня спасали, чтобы леса кустарников обходили мой путь. Это на лице человека общества или на лице человека, на котором начертано бессмертное сетование на наше происхождение? Courez vous enfermer dans vos cités, allez vous soumettre à vos petites lois, gagnez votre pain à la sueur de votre front, ou dévorez le pain du pauvre; égorgez-vous pour un mot, pour un maître; doutez de l'existence de Dieu, ou adorez-le sous des formes superstitieuses; Я буду блуждать в своем одиночестве; pas un seul battement de mon coeur ne sera comprimé; pas un seul de mes pensées ne sera enchainée; je serai liberre comme la nature; je ne reconnaîtrai de souverain que celui qui alluma la flamme des soleils, et qui, d'un seul coup de sa main, fît rouler tous les mondes.*98

Здесь есть все атрибуты романтического движения: свобода, природа, дружба ко всему живому; презрение к городам и борьбе человека с человеком за хлеб или власть; неприятие атеизма и суеверий; поклонение Богу в природе; уход от всех законов, кроме Божьих… Для литературы не имело значения, что Шатобриан утратил религиозную веру, или что многие его описания были скорее воображаемыми, чем реальными, или что сотни неточностей, преувеличений или невозможностей были вскоре обнаружены в его «Путешествии» французскими или американскими критиками;99 Это была проза, от которой трепетали все женские и многие мужские груди; со времен Руссо или Бернардена де Сен-Пьера французская проза не была столь красочной, природа столь великолепной, а цивилизация столь абсурдной. Все, чего теперь ждало романтическое движение, — это убедительного представления американского индейца как владыки Эдема и мудрости, а также панорамы религии как матери морали, искусства и спасения. Шатобриан вскоре предоставит первое в «Атале и Рене», второе — в «Гении христианства».

Поэт-исследователь проехал по штату Нью-Йорк, получил гостеприимство от индейцев племени онондага, переночевал в первобытной обстановке на Материнской земле у Ниагары и услышал приглушенный рев водопада. На следующий день, стоя под гипнозом реки, которая спешила к своему концу, «я испытывал невольное желание броситься в воду».100 Желая увидеть водопад снизу, он спустился по каменистому склону, потерял опору, сломал руку, и индейцы подняли его в безопасное место. Отрезвленный, он отказался от своей мечты о северо-западном проходе, повернул на юг и добрался до Огайо. В этот момент его рассказ становится сомнительным. Он рассказывает, что следовал по Огайо до Миссисипи, по ней до Мексиканского залива, а затем, преодолев тысячу миль и сотню гор, до Флориды. Критики, сопоставив расстояния, способы передвижения и время, сочли его рассказ невероятным, а его описание фауны и флоры заклеймили как совершенно не похожее на ландшафты и растительность этих регионов сто лет спустя;101 Однако за столетие могла радикально измениться дикая природа и даже, благодаря земледелию и добыче полезных ископаемых, очертания земли.

После пребывания у индейцев семинолов Шатобриан отправился на северо-запад, в город Чилликот, расположенный на территории современного штата Иллинойс. Там он увидел в английском журнале известие о бегстве Людовика XVI в Варенн (22 июня 1791 года). Он забеспокоился, что теперь захваченный в плен король будет ежедневно подвергать свою жизнь опасности. «Я сказал себе: «Возвращайтесь во Францию», — и резко завершил свое путешествие».102 2 января 1792 года он добрался до Франции после девятимесячного отсутствия. Ему было всего двадцать три года.

Он исчерпал почти все свои средства и оставался неуверенным и незащищенным в стране, враждебной к виконтам и движущейся к войне и сентябрьской резне. Сестры посоветовали ему жениться на деньгах и нашли для него умеренно одетую невесту, Селесту Буиссон де Ла Винь, семнадцати лет. Они поженились (21 февраля 1792 года). Скромная Селеста хранила ему верность во время всех его превратностей и любовниц, а также во время десятилетнего конфликта с Наполеоном, которым она восхищалась; и через много лет он научился любить ее. Они уехали жить в Париж, рядом с его сестрами Люсиль и Жюли. Часть состояния жены, вложенного в церковные ценные бумаги, была потеряна в результате конфискации церковной собственности революционным правительством; часть Рене проиграл в казино.

20 апреля Законодательное собрание объявило войну Австрии. Французские эмигранты сформировали полк, чтобы присоединиться к Австрии для свержения революции. Шатобриан, хотя и не был уверен, что желает этого, чувствовал себя обязанным присоединиться к своим соотечественникам-дворянам. Оставив жену и сестер в Париже, которому вскоре предстояло заключить в тюрьму, а затем расправиться с сотнями представителей аристократии, он поспешил в Кобленц, записался в эмигрантскую армию и принял участие в неудачной осаде Тионвиля (1 сентября 1792 года); он был ранен в бедро и с почетом уволен. Не имея возможности вернуться через мобилизованную Францию к жене, он добрался, в основном пешком, до Остенде, нашел проход на остров Джерси, был выхажен дядей и в мае 1793 года переправился в Англию.

Там он познал бедность и хорошо переносил ее, несмотря на «болезненный темперамент, которому я был подвержен, и романтические представления о свободе, которые я лелеял».103 Он отказался от пособия, которое британское правительство предлагало дворянам-эмигрантам; он выживал, преподавая французский язык частным образом и в школе-интернате. Он влюбился в ученицу Шарлотту Айвз; она ответила ему взаимностью; ее родители предложили ему жениться на Шарлотте; ему пришлось признаться, что у него уже есть жена. Тем временем его жена, мать и сестры были заключены в тюрьму во Франции; его старший брат с женой и ее героическим дедом Малешербом были гильотинированы (22 апреля 1794 года); его собственная жена и сестры были освобождены только в конце Террора с падением Робеспьера.

Люсиль часто отмечала его умение владеть словом и убеждала его стать писателем. В эти годы в Англии он начал обширную прозаическую эпопею «Натчез» (Les Natchez), на 2383 страницах которой он излил свои романтические мечты и идеализировал американских индейцев. Стремясь завоевать славу философа, он опубликовал в Лондоне (1797) «Essai historique, politique, et moral sur les