— …Но и каждое проклятие — это дар, — перебил его Николас. — Порой изъян толкает добиваться невозможного. Всё зависит от силы характера.

— Это да, силы… характеры… А если я не хочу жить так, как вам кажется правильно? Может, еще запретите мне пить, курить? — продолжал он. Потом взглянул на Мэри Атталь. — Такое ощущение, будто я — провинившийся подросток. — Он снова посмотрел на Николаса. — Я живу, как хочу. Это мое право. Без денег и подобной мишуры можно обойтись. И плевать мне на уважение света! Радоваться любви толпы? Толпа безумна и глупа!

— Хаокин, не злитесь, — сказал Николас, внимательно взглянув на него. «Он меня тоже изучает», — подумал Хаокин. — Я и не говорю, — продолжал Атталь, — что хороша любовь толпы, но нельзя же, чтобы тебя ненавидели все.

— По крайней мере, в ненависти нет лицемерия. А любовь… Знаете, как меня назвала одна девушка? Эксцентричным героем! Ну и бред! Эта толпа слишком сильно возносила мои хорошие поступки. Сделаешь добро однажды — будут вечно просить помощи, словно ты заделался в спасатели. Мало того, люди любили меня даже за мои худшие черты. Ты плюешь человеку в лицо, а он радуется. Это сумасшествие! Вот и вы тоже. Могу поспорить, вы считаете меня не каким-то больным ублюдком, а запутавшимся мальчишкой. Его жалко и хочется помочь.

«Не жалко. Просто я — интересная игрушка для вас», — подумал Хаокин.

— Ну, — сказала Мэри. — Довести себя до такого состояния. Кошмар просто! Одни кожа и кости. В любой момент смерть прейдет! А он еще упрямится и слушать ничего не хочет.

— Не надо меня жалеть. И не надо заблуждаться по моему поводу. Я не хочу оправдывать ваши ожидания. Я и тогда не притворялся правильным и сейчас не буду. По мне, так проще заслужить ненависть, чем изображать из себя невесть что и поддерживать эти нелепые сладко-приторные дружбы.

— Как эта? — проговорила Мэри Атталь медленно.

— Нет. С вами я пока что друг. Просто вы еще не видели моего настоящего лица, — говорил Хаокин и от нервов тряс рукой. — А я не люблю скрывать правду. Я чудовище, и я опасен. У меня с башкой не всё в порядке, как вы не понимаете! Именно поэтому я не хочу, нет, я боюсь и не стану заводить семью, детей, друзей и всё такое. Честно говоря, уж лучше бы вы не впускали меня в свой дом. Это ничем хорошим не кончится. В конечном итоге вы возненавидите меня, я знаю это.

— Хаокин! — воскликнула Мэри. — Не смейте о себе так говорить. Вам забавно оскорблять самого себя?

— Это мое любимое занятие.

«Как же сложно с ними… — подумал Хаокин. — Ну почему они просто не могут увидеть меня!» Какая желанная мечта и одновременно пугающая… Нет, Аттали не правы: Хаокин не хотел скатываться в яму, но и не мог жить по-нормальному. Рассудок всё больше подводил… Единственное, что хоть как-то позволяло парню оставаться на плаву, была его цель. Но парад планет наступит только весной, а до нее еще надо дожить.

Честно говоря, Хаокин боялся себя и не хотел взваливать на собственные плечи такую ответственность. Всё же менять законы мира — не шутка. Но эта идея жила у него в голове еще до того, как крыша поехала. И только эта идея позволяла ему окончательно не уйти в безумие.

И да, было эгоистично поддерживать отношения, пока он еще жив. Но Хаокин не мог перебороть это желание любить и быть любимым. Он рвался к людям, хотя боялся за них, он ненавидел себя таким, хотя в тайне надеялся, что его спасут.

Еще несколько дней Хаокин не покидал лабораторию. Зелья выходили идеальными, но колдуна это не радовало. Не удавалось выяснить главного — где пройдет парад планет. Осталось еще полгода, но страхи и тревоги медленно поглощали юношу. Он уже не мог пить и есть. Только курил и злился, от чего становилось только хуже. Он хотел покинуть этот чертов дом, сводивший его с ума. По ночам его мучили кошмары.

Как-то Хаокину снилась комната, полная зеркал. Он стоял перед одним из них и разговаривал сам с собой. Это было до жути страшно.

— Я должен им признаться, — сказал Хаокин.

— Ты, что ли, шутишь! — закричало отражение. — Зачем?

— У меня уже нет сил скрывать. Меня тошнит от этого всего. Я устал лгать, устал бесконечно носить маску!

— Это твое лицо, а не маска, — спокойно ответило отражение. Хаокин глядел на зеленые безумные глаза, на губы, скривленные в улыбке. Отражение смеялось над ним.

— ЭТО НЕ МОЕ ЛИЦО! — закричал Хаокин так, что ему стало страшно от собственных воплей. Зеркало треснуло посередине.

— Ты, что, совсем ничего не понимаешь? — говорило отражение спокойно. — Можно простить многое. Подножку или что тебя не пригласили на день рождения. Но это… Такое нельзя простить. Это, считай, убийство. Как можно простить убийцу? Как можно простить предательство?

— Но… лгать, скрываться. Я этого не выдержу! — Хаокин чуть ли не рыдал.

— Выдерживал же раньше, — отражение усмехнулось. Кажется, чем хуже себя чувствовал Хаокин, тем лучше было отражению.

— Я не понимаю зачем? — прошептал Хаокин.

— Всё ты понимаешь. Не задавай глупых вопросов.

— Но ведь… это давно в прошлом.

— Давно в прошлом? Прости, пожалуйста! Ты сказал, давно в прошлом? — кричало отражение. Оно становилось всё больше и страшней — через человеческие очертания пробивался монстр, рептилие. Хаокин попятился. Кожа чудовища рвалась, кости гнулись и разрывались, раскидывая куски мяса. Вырастали когти, клыки, тело объяла зеленая чешуя. Змей уже не вмещался в зеркале и пытался выйти в реальность, он бился о стекло, и вся комната дрожала. — Давно в прошлом? Скажи это четырем могилам на кладбище! Давно в прошлом? Это дни Мэри и Николаса давно в прошлом.

— Мне их жаль, — прошептал Хаокин.

— А себя тебе не жаль?

— Жаль тоже…

— Тогда убей их! — зарычало отражение. И Хаокин увидел свои безумно горящие глаза в змее. В них не было ничего человеческого, даже звериного. Просто чистое безумие. Оно сочилось и в нем самом.

— Что? — еле произнес Хаокин.

— Ты ведь этого хочешь, —