им рассказывал. Вся группа эта производила впечатление собрания каких-то заговорщиков, которые что-то записывали, потом совещались, читали какие-то бумаги. Иногда они смеялись. У меня мелькнула мысль: не «зелененькие» ли это, о которых мне рассказывал Распутин? После всего того, что я от него слышал, у меня не было сомнения, что передо мною было сборище шпионов. В этой скромно обставленной комнате с иконой Спасителя в углу и царскими портретами по стенам, видимо, решалась судьба многомиллионного народа… После некоторого времени… появился, наконец, Распутин с веселым и самодовольным лицом. Мне трудно было бороться с тем чувством отвращения, которое я испытывал к этому негодяю, и потому я быстро простился с ним и вышел».

Надо обладать совершенно исключительной наивностью для того, чтобы поверить приведенному рассказу, как четверо евреев и трое немцев в присутствии Юсупова, наблюдавшего из щели в открытую дверь, совещались с Распутиным, читали бумаги, делали ремарки в записных книжках и т.д. Правда, Распутин «едва держался на ногах», – утверждает автор, – но «не терял при этом соображения» и появился перед Юсуповым по окончании «сборища шпионов» с «самодовольным лицом». В более раннем показании следователю Соколову Юсупов расширял рамки и говорил, что он часто встречал в кабинете Распутина незнакомых лиц, которые появлялись на квартире после возвращения «старца» из дворца, спаивали его, выспрашивали и заносили в свои записные книжки то, что узнавали. «Я понял, – показывал свидетель, – откуда немцы черпают свою информацию о секретах. Распутин был шпион». Не принимал ли Юсупов газетных корреспондентов за немецких шпионов? Неужели эти шпионы были столь простодушны, что открыто записывали в присутствии Юсупова в свои тетрадки секретную информацию, да еще в квартире, находившейся под непосредственным наблюдением агентов Охранного отделения и особого летучего отряда ген. Комиссарова?

Наблюдения, выводы и показания большинства современников до крайности противоречивы. Мало кто из мемуаристов считает нужным обосновать свои подчас слишком категорические суждения и сгладить разногласия, которые выступают в их собственном изложении. Рекорд иногда побивает Керенский, в разные годы дающий существенно разнящиеся оценки. В показаниях Соколову он говорил: «Пребывая у власти, я имел возможность читать многие документы Деп. полиции в связи с личностью Распутина. Читая эти документы, поражаешься их внутренним духом, их чисто шпионским стилем. Что чувствовалось, например, в словах Распутина, когда он настойчиво до самого конца своего в неоднократных документах писал Царю про Протопопова: “Калинина не гони, он наш, его поддержи” (гиперболы не буду исправлять!), в результате знакомства моего с указанными документами у меня сложилось полное убеждение о личности Распутина, как немецкого агента, и, будь я присяжным заседателем, я обвинил бы его с полным убеждением». Не совсем ясно, какие «документы Деп. полиции» читал свидетель, но зато определенна его ссылка на Пуришкевича, нисколько не скрывавшего, что он убил «прежде всего изменника», на Хвостова, открыто боровшегося с Распутиным, как с «нейтральной фигурой немецкой агентуры». В книга «La Vйritй» он добавлял, что сам Хвостов ему объявил (очевидно, при частных допросах во времена Чр. Сл. Ком.), что он из «верного» источника знал, что немцы, благодаря Распутину получают самую секретную информацию, которая приходит из Ставки во Дворец. Все это было вздором, равно как измышление Хвостова, представленное Маклакову в ином порядке, чем Керенскому. За несколько дней до отставки, – рассказывает Маклаков (то же он показал и Соколову), – Хвостов встретился с ним в квартире графини Витте. Хвостов хотел осведомить либерального депутата заблаговременно о причинах, почему он должен уйти: слухи о Белецком и Ржевском «простая сплетня» – причина в том, что Хвостов, получив «ужасающие данные, устанавливавшие несомненный факт, что Распутин окружен немецкими шпионами, доложил об этом Государю и только за это он отставляется».

В показаниях Соколову Керенский делал некоторую оговорку: «Что Распутин лично был немецкий шпион или, правильнее сказать, что был тем лицом, около которого работали не только германофилы, но и немецкие агенты, это для меня не подлежит сомнению». В книге, посвященной русской революции, Керенский расширил и углубил эту оговорку. Распутин – противник войны, потому что инстинктивно чувствовал ее фатальные последствия для династии Романовых473, сделался гибким и коварным (souple et ruse′) орудием в руках тех, кто заинтересован был в политике сепаратного мира… Кто же был дирижером? – Керенский говорит даже не о лицах, а о лице. Он не знает, кто был этим дирижером (j’ignore qui e′tait cette personne), но тем не менее недвусмысленно намекает, что им должна была быть Императрица, которая в последние месяцы монархии реально управляла страной. Она отдавала себе отчет, что состояние страны не давало возможности продолжать войну и сохранить старые приемы власти. Не важно, – говорит Керенский, – сама ли она решила заключить мир с Германией и выбрала для этого соответствующее правительство Протопопова, Штюрмера и К° или кто-нибудь другой направлял ее действия; важно то, что А. Ф. de facto стояла во главе правительства, которое вело страну прямо к сепаратному миру. Распутин таким образом превращается из немецкого шпиона в орудие едва ли не самой Императрицы. Нельзя во всяком случае отказать в своеобразии подобной точки зрения. В некотором противоречии стоит заключение. Не было доказано, – говорит автор, – чтобы кто-либо из членов Распутино-Вырубовской клики был действительно немецким агентом, но нет сомнений в том, что целая немецкая организация крылась за ней, и что члены клики во всяком случае готовы(?!) были принимать деньги и всякого рода дары…

Не выступает Распутин в роли специфического «германофила» или платного немецкого шпиона и в последней книге Керенског, «La Ve′rite′». Когда фактически началась война, Распутин стоял уже за «победу» (вспомним беседу его с Палеологом весной 1915 г.). Это не был, по мнению Керенского, маневр, чтобы скрыть возможные подозрения и позже с большей легкостью увлечь А. Ф. на путь, избранный в Берлине. Сепаратный мир усвоен был примитивным мужицким умом Распутина по связи с затруднениями и лишениями, которые испытывала страна. Для Керенского, как и для советских историков, нет сомнений в том, что Распутин был противником войны и проводником мысли о сепаратном мире474. Одно мы можем сказать определенно: у нас нет конкретных данных, свидетельствующих о подталкивании в этом отношении со стороны «нашего Друга» обитателей Царского Села. Следователю Соколову пришлось допрашивать лицо, «наблюдавшее за Распутиным по приказу высшей военной власти с “фронта” (кто этот таинственный незнакомец, не уясняешь себе). Он вспоминал, что ему пришлось лично слышать от Распутина в середине 16 г.: “Кабы тогда меня эта стерва не