и доктор Лазоверт; знал не только депутат Маклаков, выступавший в своеобразной роли юрисконсульта убийц. По воспоминаниям Юсупова можно установить, что осведомлены были более или менее в деталях принадлежавший к «царской фамилии» кн. Феодор Ал., английский офицер Рейнер, тетка Юсупова, Родзянко и ее муж, сам председатель Гос. Думы458. «Пуришкевич и тайна казались вещами несовместимыми», – констатирует Маклаков, рассказывая характерный эпизод, происшедший за несколько дней до убийства: к нему явилась думская журналистка Бенер, сообщившая, что Пуришкевич в комнате журналистов в Думе открыто объявил (вернее, разгоряченный спором, «выпалил»), что Распутин «будет скоро убит», что сообщаемое им «не болтовня», так как он сам участвует наряду с Юсуповым и вел. кн. Дмитрием «в заговоре». Было указано даже место, где произойдет расправа. Журналистка приняла слова Пуришкевича скорее за «шутку», но тем не менее пришла к Маклакову разузнать об этом «вздоре». Довольно показательно, что проверяли «тайну» у оппозиционного депутата. Не только в думских кулуарах, но и в служебном кабинете главы секретной английской миссии Хора Пуришкевич сообщил, что на днях собирается «ликвидировать дело Распутина459. «Тайна» 16 декабря была открыта тем же Пуришкевичем и уезжавшему в Киев депутату Шульгину, скептически, по его словам, отнесшемуся к запоздалой возможности спасти монархию старым русским способом – «таким насилием» и считавшему, что после убийства Распутина» «ничего не изменится» и останется та же «чехарда министров». Произошел спор двух монархистов, из которых один настойчиво доказывал, что губит монархию именно «Гришка», дискредитируя царскую семью: не зря запретили в кинематографах показывать фильм, где Государь возлагает на себя Георгиевский крест, потому что, как только начнут показывать – из темноты голос: «Царь-Батюшка с Егорием, а Царица-Матушка с Григорием» – подозрение не должно касаться жены Цезаря. Можно усомниться, что тогдашнее настроение Шульгина вполне соответствовало тому, что он рассказал о себе в воспоминаниях: по крайней мере, вел. кн. Ник. Мих., встретившись с Терещенко и Шульгиным в Киеве, записал 4 января в свой дневник: «Какая злоба у этих двух людей к режиму, к ней, к нему, и они это вовсе не скрывают, и оба в один голос говорят о возможности цареубийства».

Акт 16 декабря в изображении Юсупова в книге «Конец Распутина» был принят обществом во всех его слоях «восторженно»: «Грандиозный патриотический подъем захватил Россию, – пишет он, – особенно ярко проявился он в обеих столицах. Все газеты были переполнены восторженными статьями; совершившееся событие рассматривалось как сокрушение злой силы, губившей Россию, высказывались самые радостные надежды на будущее, и чувствовалось, что в данном случае голос печати был искренним отражением мыслей и переживаний всей страны. Но такая свобода слова оказалась непродолжительной; на третий день особым распоряжением всей прессе было запрещено хотя бы единым словом упоминать о Распутине. Однако это не помешало общественному мнению высказываться иными путями. Улицы Петербурга имели праздничный вид; прохожие останавливали друг друга и, счастливые, поздравляли и приветствовали не только знакомых, но иногда и чужих. Некоторые, проходя мимо дворца вел. кн. Дм. Пав. и нашего дома на Мойке, становились на колени и крестились. По всему городу в церквях служили благодарственные молебны, во всех театрах публика требовала гимна и с энтузиазмом просила его повторения. В частных домах, в офицерских собраниях, в ресторанах пили за наше здоровье; на заводах рабочие кричали нам “ура”460. Несмотря на строгие меры, принятые властями для нашей политической изоляции от внешнего мира, мы тем не менее получали множество писем и обращений самого трогательного содержания. Нам писали с фронта, из разных городов и деревень, с фабрик и заводов; писали и разные общественные организации, а также частные лица».

Откуда могло появиться такое «мемуарное» восприятие, переходящее всякие границы достоверности? В литературном произведении, каким является «Конец Распутина», это еще объяснимо, но откуда эта неудержимая фантастика родилась в книге аристократического представителя французского посольства в Петербурге гр. Шамбрена, которая воспроизводит якобы современные эпохе его письма к невесте? Помощник Палеолога, секретарь посольства, писал в Париж также об энтузиазме, который был вызван убийством знаменитого «старца»: на улицах целовались незнакомцы, извозчики кидали шапки в воздух и отказывались даже от чаевых! Не служит ли это доказательством, что и «письма к невесте» следует отнести к категории «литературных» произведений. Впрочем, «общее ликование» в вагоне заметил и возвращавшийся из Москвы в Петербург Маклаков, расширивший это вагонное ликование первого класса в демонстративный восторг русского общества.

Сенсационное убийство, конечно, вызвало исключительный интерес – особенно когда стали известны имена убийц и подробности дела. «Русские Ведомости» писали о «пресмыкающихся», которые так громко кричали о революции, а удар в действительности «грянул не с той стороны»461. Имена убийц в действительности отнюдь не были окружены героическим нимбом, ибо в акте 16 декабря видели в значительной степени лишь защиту «династических» интересов – протест против «семейного позора», как выразилась Гиппиус: тогда легко и охотно верили самым невероятным сплетням. Внешний «энтузиазм», может быть, проявился в узком великосветском кругу, где даже фетировали убийц: жена Родзянко писала, например, матери Юсупова, что в гвардейском батальоне, к которому был приписан ее сын, офицеры пили за его здоровье шампанское, а в Москве были поклонники, которые собирали фонд для учреждения стипендии его имени… Явление это было отмечено в газетных иносказательных сообщениях – напр., в петербургском «Дне» говорилось, что на одном из «раутов» исключительный успех имел известный исполнитель цыганских романсов Сумароков-Эльстон – его качали и засыпали цветами. Допустим, что московская «диаконисса» вел. кн. Елиз. Фед. действительно прислала будто бы перехваченную Протопоповым и посланную царице в копии телеграмму, в которой она благословляла совершенный «патриотический подвиг» и молилась за его выполнителей; допустим, что жена Юсупова и ее мать действительно были «обе в диком восторге, что Феликс – убийца Гришки», как пометил в дневнике во время вынужденного пребывания в своем имении Грушевка вел. кн. Ник. Мих.; допустим даже, что сам Родзянко выражал уверенность, как утверждает Юсупов, что «убийство Распутина будет понято, как патриотический акт, и что все, как один человек, объединятся и спасут погибающую Родину». Общее впечатление от «второго предупреждения», которое получили носители верховной власти, отчетливее представил Милюков, выступавший и в своей «Истории революции» больше как мемуарист: «Это убийство, – писал он, – несомненно, скорее смутило, чем удовлетворило общество. Публика не знала тогда во всех подробностях кошмарной сцены в особняке кн. Юсупова… но она как бы предчувствовала, что здесь случилось нечто принижающее, а не возвышающее, нечто такое, что стояло вне всякой пропорции с величием задач текущего момента». Вынесенное