моменту их опубликования литературы450. Нельзя не признать, что к субъективным заключениям Ник. Мих. приходится относиться с осторожностью: ему было свойственно «зло болтать», как выразился в дневнике вел. кн. Константин Константинович (поэт). Сам про себя Ник. Мих. написал однажды Царю: «язык мой без костей», – перо историка в интимном дневнике подчас грешит теми же свойствами. Оставим поэтому в стороне явления «плотской страсти», которые автор дневника относит в область «садизма» и которые, по его мнению, объясняют «исступление» убийцы перед трупом своей жертвы. Едва ли можно последовать и за немецким писателем Ф. Мюллером и основной мотив преступления увидеть только в извращенной преступности «эстета». Несомненно: убийство, задуманное с призывом «благословения Божьего» (Ник. Мих. отмечает, со слов главного убийцы, что тот долго молился в одиночестве в Казанском соборе), протекло в обстановке чрезвычайно поверхностного отношения к греховности совершенного акта. Письма, которые пишутся современниками, нередко нарушают целостность позднейшей концепции мемуаристов. Так случилось и в данном случае, и эта внешняя аморальность убийц так поразила в свое время Ник. Мих., что он записал: «Мне кажется, что он (Феликс) кандидат на сумасшествие в будущем»451. И при всем том нельзя, конечно, устранить ту принципиальную сторону, о которой говорил Юсупов в декабрьском письме к матери: «Все, что тут происходит, это такой сплошной ужас, и долго длиться не может». Так же определенно объяснял свое «сознательное и продуманное участие в убийстве» другой участник акта, вел. кн. Дмитрий Павлович, в письме к отцу, 14 января: «Во время такого страшного испытания, каким является война для России, она, наша родина, не могла быть управляема ставленниками по безграмотным запискам какого-то конокрада, грязного и распутного мужика. Пора было очнуться от этого кошмара, пора было увидеть луч чистого света». Те, кто сделали «это дело», были людьми, которые «искренно, горячо, страстно любят Россию, свою родину».

В несколько повышенных тонах в письме к вел. княгине Ксении Александровне Юсупов так характеризовал содеянное, упоминая о себе в третьем лице: «Я могу определенно сказать, что он не убийца, а был орудием Провидения, которое дало ему ту непонятную нечеловеческую силу и спокойствие духа, которые помогли ему исполнить свой долг перед родиной и Царем, уничтожив ту злую дьявольскую силу, бывшую позором России и всего мира, и перед которой до сих пор все были бессильны». Депутат Думы Маклаков, косвенно оказавшийся замешанным в подготовительную стадию средневековой сцены, которая разыгралась в ночь на 17 декабря в юсуповском особняке, и выступивший с критикой «легенды», сотворенной воспоминаниями Юсупова и Пуришкевича, поскольку она касалась активной роли думского депутата, подробно рассказал о первом своем свидании с Юсуповым. Маклаков подчеркивает, что оно было «двумя неделями раньше» «знаменитой» речи Пуришкевича в Гос. Думе 19 ноября, послужившей поводом обращения к Пуришкевичу Юсупова452. Беседа эта, в изложении мемуариста, заявляющего, что он «лучше» запомнил ее сущность, сводилась к оценке роли, которую играл Распутин при Дворе в силу того, что обладал «сверхъестественной силой» влияния. Как спец по «оккультизму», Юсупов уверял, что такое исключительное «магнетическое» влияние встречается «раз в сотни лет». Свой вывод Юсупов формулировал словами, которые «очень запомнились» Маклакову: «Если убить сегодня Распутина, через две недели Императрицу придется поместить в больницу для душевнобольных. Ее душевное равновесие исключительно держится на Распутине; оно развалится тотчас, как только его не станет. А когда Император освободится от влияния Распутина и своей жены, все переменится: он сделается хорошим конституционным монархом»453. Юсупов, принадлежавший «почти к царской фамилии», не предлагал себя на роль убийцы, ибо его участие было бы равносильно «почти революции». На Маклакова произвело впечатление, что «странный приход» к нему Юсупова означал попытку найти ход к «революционерам», которые должны схватиться за эту мысль. Разочарованный депутатом, по мнению которого «революционеры» не только не будут содействовать уничтожению своего «лучшего союзника», но скорее помешают замыслу454, Юсупов «тотчас предложил другой план: можно найти человека, который сделает это просто за деньги». Подобные слова «оттолкнули» Маклакова от «нанимателя убийц». Однако ему все-таки стало «жалко… неопытности» юноши, который подвергался большой опасности, «носясь по Петербургу с подобным планом»455. Отвращая Юсупова от возможного шантажа со стороны какого-нибудь негодяя, Маклаков согласился «предостеречь» его и в будущем от «ненужных ошибок», в случае если организатор убийства возьмет весь риск совершения акта устранения Распутина лично на себя. Такими функциями советчика и ограничился знаменитый адвокат в последующих («еще не один раз») свиданиях с Юсуповым456. Он «всецело разделял» желание Юсупова сделать так, чтобы убийцы обнаружены не были… Подобный процесс, «да еще во время войны, так всколыхнул бы страсти, что ради спокойствия России его было необходимо избежать; иначе убийство действительно могло стать прологом к революции. Не менее невозможной казалась и явная безнаказанность убийц; это явилось бы новым соблазном, и, пожалуй, не лучшим. Единственным выходом было сделать так, чтобы убийцы не были найдены… Надо было для этого отказаться от искушения разыграть роль героев и, во имя интересов России, замести следы своего участия в деле, хотя бы для этого пришлось пуститься на симуляцию и обман. Без этого – убийство теряло бы смысл, а, следовательно, и всякое оправдание»457.

Под влиянием ли слов Маклакова, или под впечатлением думских речей 19 ноября, у Юсупова создалось то настроение, которое вылилось у него в письме к жене. Содержание этого письма мы не знаем, но вот непосредственный отклик на него со стороны жены 25 ноября: «Благодарю тебя за твое сумасшедшее письмо. Я половину не поняла. Вижу, что ты собираешься сделать что-то дикое. Пожалуйста, будь осторожен и не суйся в разные грязные истории. Главное – гадость, что ты решил все без меня, это дикое свинство… Одним словом, будь осторожен. Вижу по твоему письму, что ты в диком энтузиазме и готов лезть на стену… Чтобы без меня ничего не смел делать». «Примитивный» план убийства, несмотря на «разумные советы» Маклакова, ужасавшегося «непрактичностью кн. Юсупова» и пытавшегося парализовать «беспомощность» организаторов в разработке вариантов сокрытия преступления, заранее наметив продуманную систему объяснения и придав ей вид «правдоподобия», остался до крайности наивным, поскольку имелось в виду «загадочной» смертью старца «поразить народное воображение» и приписать ее «таинственному мстителю». Помимо всего, слишком много людей уже знало о том, что должно было произойти в особняке на Мойке. Знали об этом не только непосредственные участники организации акта возмездия «Исторической Немезиды» – хозяин дома, друг его вел. кн. Дм. Павл., депутат Пуришкевич, поручик Сухотин