Шрифт:
Закладка:
Беспорядочность его жизненного уклада постоянно нарушала его пищеварение. Он пил только воду, ел мало мяса, но зато в большом количестве поглощал фрукты. Те, что подавались за его столом, всегда были отборные, на редкость вкусные. При виде пирамиды из груш или превосходных персиков губы его трепетали, глаза загорались радостью, руки дрожали от нетерпения. Ни одного плода не оставалось, чтобы поведать об участии остальных. Он съедал все подчистую. Он был великолепен в своем плодоовощном пантагрюэлизме – без воротничка, в расстегнутой рубашке, с фруктовым ножом в руке, который он вонзал в мякоть дуайенской груши, смеясь и – мне следовало бы сказать – болтая; но Бальзак мало говорил за столом. Он слушал болтовню других, от времени до времени беззвучно смеялся на манер дикарей из “Кожаного Чулка” либо взрывался громким хохотом, если словцо приходилось ему по душе. Словцо должно было быть соленым на его вкус, тут невозможно было хватить через край. Грудь у него вздымалась, плечи плясали, подбородок дрожал в приступе веселья. Проявлялась его добрая туренская закваска. Казалось, видишь самого Рабле на башне Телемской обители. Он таял от удовольствия, особенно при самых плоских и глупых каламбурах, внушенных вином, кстати, всегда восхитительным: у него за столом пили много, порою слишком много»{380}.
Вот ещё одно воспоминание – журналиста Армана Баше:
«Когда он жил в своем доме Жарди, ему случалось собирать у себя за обедом или за ужином постоянно кружок друзей. Однажды среди прочих к нему явился Теофиль Готье с Жераром де Нервалем; многие из гостей уже были в сборе. Бальзак как раз писал в то время “Трактат о возбуждающих средствах”, и он вдруг сказал, прервав завязавшийся разговор:
– Я долго размышлял по поводу лука, моя теория на сей счет совершенно тверда, я убежден, что употребление в пищу этого овоща не только весьма полезно для здоровья, но, более того, придает живость и остроту уму, изгоняет тугодумие и так далее…
Уселись за стол. Трапеза состояла из одного только лука: луковый суп, луковое пюре, луковый сок, луковые оладьи, трюфели с луком. Через два часа все гости были больны!»{381}
Однажды в Жарди приехал Виктор Гюго[127]. То были годы триумфа его «Собора Парижской Богоматери». Писательское мастерство Гюго набирало обороты, поэтому ничего удивительного в том, что своего собрата по перу Бальзак очень уважал. И вот Оноре пригласил того к себе в гости в Жарди. Приезду Гюго хозяин был чрезвычайно рад; показав ему дом и сад, стал дожидаться заслуженной (на его взгляд) похвалы. Однако реакция гостя оказалась достаточно прохладной.
Так, проявив интерес к левкоям, Гюго, казалось, совсем не обращал внимания на остальное, поглядывая по сторонам с явной скукой. Видя огорчение Оноре, Виктор подошёл к большому ореху и восхищённо произнёс:
– Вот дерево – так дерево!
– Соглашусь, – подхватил Бальзак, – замечательное дерево! Вы знаете, что оно приносит?
– Поскольку это ореховое дерево, я полагаю, что оно приносит орехи.
– А вот и не угадали, мой друг! – рассмеялся Бальзак. – Оно приносит полторы тысячи франков в год…
– На полторы тысячи франков орехов? – спросил Гюго.
– Нет, полторы тысячи, но… без орехов.
– Выходит, это какое-то заколдованное дерево, – удивлённо посмотрел на собеседника Гюго.
– Вовсе нет, – расцвёл Оноре. – Всё дело в том, что, согласно старинному феодальному обычаю, местные жители долгие годы сносили все отбросы и нечистоты к подножию этого орехового дерева. Можно представить, сколько здесь удобрений!
– И что из этого? – не сразу понял гость.
– Как что? Ведь у меня под ногами чистое золото! Я могу продать его соседям – всем этим фермерам, виноградарям и огородникам… Правда, золото это своеобразное – оно в виде… гуано.
– Гуано-то гуано, только без птичек, – с иронией произнёс Гюго.
Не хочешь костей – не приглашай гостей. Кто-то радовался за Оноре, кто-то откровенно завидовал: в долгах как в шелках – а туда же, дом построил, с постройками и садом. С подачи последних над незадачливым «садоводом» начали подшучивать, а потом и издеваться.
Оказывается, в пылу строительства Оноре забыл кое-что ещё. Мы уже говорили про фундамент. Но любой, даже неказистый, домишко требует удобного подъезда. «Жарди» Бальзака – это «дом на холме», куда ещё нужно было добраться, лавируя между каменными валунами. Но это полбеды. Настоящим испытанием становилось выбраться оттуда. А если в дождь – приходилось просто скатываться, причём чуть ли не кубарем. А причина в том, что Оноре при строительстве забыл ещё подумать о лестнице. Вот она-то, эта лестница, и явилась предметом многих насмешек. Впрочем, насмешки появились не на пустом месте. Гозлан вспоминал, что однажды после сильной грозы Бальзак решил осмотреть свои владения и, поскользнувшись, упал, порвав сухожилие на лодыжке.
С. Цвейг: «Все газеты полны анекдотами о доме, в котором Бальзак – гениальный архитектор – якобы забыл построить лестницу. Посетители, посмеиваясь, возвращаются в Париж и рассказывают, что они с опасностью для жизни вынуждены были карабкаться по беспорядочно нагроможденным каменным глыбам. Анекдоты, правдивые и фантастичные, растут пышнее, чем бальзаковские деревья и цветы. Нисколько не помогает то обстоятельство, что Бальзак все строже уединяется и не приглашает больше гостей. Неизменные посетители с рю Кассини и рю де Батай – судебные исполнители и рассыльные – не смущаются крутизной каменистой тропы. Они преисполнены благородных намерений, они собираются сделать несколько просторней тесный домик Бальзака, вывезя из комнат наиболее ценную мебель»{382}.
Как видим, крутизна «каменистой тропы» не смущает только судебных исполнителей. Эти уже добрались и до «Жарди»; они, как прожорливые тараканы, лезут через все щели, несмотря на внутренние и внешние препятствия. И знают: своего добьются! Правда, не в этот раз. Потому что в доме у великого должника… мышь повесилась! Там если что и брать – так только старый письменный стол. Но кому он нужен?! Любой скряга-антикварщик выложит за него не более пяти франков, и такого ещё следует поискать.
* * *
Повреждение сухожилия не прошло бесследно. Полтора месяца в постели – немалый срок. Ни денег, ни возможности даже сбегать в типографию.
В августе 1839-го Бальзак, пребывая в отчаянии, пишет Ганской:
«Жарди грозит гибель. А ведь я уже почти закончил стройку, остались какие-то пустяки. Но мне все равно не жить спокойно, пока я не расплачусь со всеми, кому должен, а должен
