"Призрак" был трёхпалубным судном с фок-мачтой, бизань-мачтой и одной грот-мачтой. Более прекрасного барка я в жизни не встречал. На нём находилсь команда из 35 человек, включая гарпунщиков, матросов, помощников и рулевого; у фальшборта висели четыре великолепных вельбота[37], готовые спуститься на воду и броситься в погоню в любой момент. Нос корабля такой острый, что мог бы вспороть горло киту, а утроба была заполнена бочками с китовым жиром. Она отлично вела себя в открытом океане, а её капитан — Голландец — был старым морским волком.

Пока стоял там, чувствуя барк под собой и зная его так же хорошо, как свое собственное тело, я посмотрел за корму и увидел дорожку пены, которую он оставил за собой. Она извивалась и вздымалась над холмистым ландшафтом волн, растворяясь, в конце концов, в гребнях огромных валов. Закрыв глаза от брызг, я слышал шипение пены и отдаленный гром моря, разбивающегося о наш нос. Ветер ревел в мачтах, скрипели лонжероны и скрежетали цепи. Это были звуки движения, преследования и успеха.

В восемь я принял вахту, поменял двух человек на баке, а троих отправил карабкаться, как обезьян, вверх по мачте в качестве дозорных. С того момента, как китобойное судно покинуло порт, на мачтах всегда находились дозорные. Они менялись каждые два часа. Я очень надеялся, что три новых пары глаз принесут нам новости о тех неуловимых зверушках, за которыми мы охотились.

Я оставил Швайнига на носу и вернулся на палубу, заметив Клегга у главного люка. Он был один. Его гарпунщика, Оддрога, тоже карибского индейца, нигде не было видно, хотя гарпунщик всегда находился рядом с помощником. Они были одним неделимым целым. Но в тот день с нашими ребятами творилось что-то неладное, и я знал, что именно. Клегг стоял и смотрел, как кипит вокруг нас бурное море, как корабль переваливается с левого борта на правый и обратно. Он изучал море в подзорную трубу, широко расставив ноги, чтобы сохранить равновесие во время качки. Не отрывая глаз от горизонта, он тихо произнёс:

— Ну что, Холли? Похоже, твой гарпунщик испугался тех же призраков, что и мой?

— Это из-за китов, сэр. Швайнига напугали их трупы.

— Как и Оддрога, — кивнул Клегг. — Я даже боюсь упоминать о них в его присутствии, опасаясь, что он упадет на палубу, начнет распевать предсмертную песнь и перережет себе глотку. А ты сам что думаешь?

Я прислушался к скрипу и стону бревен над головой.

— Я не знаю, что думать, сэр. Вокруг ведь действительно должны кишмя кишеть киты, а мы встретили лишь парочку изодранных туш. Что-то не так.

— Точно. У Оддрога сложилось впечатление, что мы плывем прямиком к какому-то китовому кладбищу.

У меня вдоль позвоночника пробежал холодок, хотя я и понимал всю абсурдность этой идеи. Легкий ветерок метался среди снастей, наполняя паруса ветром. Эти звуки и картины всегда наполняли меня радостным возбуждением, а ночью — спокойствием и целеустремленностью. Но сегодня это были просто одинокие звуки. Я безумно хотел просто взять и отмахнуться от причуд наших гарпунщиков, но не мог. Ибо и сам начинал чувствовать нечто. Что-то зашевелилось в глубине моего существа; что-то холодное и мрачное раскрылось внутри, как лепестки погребального цветка. И я не мог это игнорировать. Это было ощущением надвигающейся катастрофы, чего-то неведомого, но огромного и даже осязаемого своей мрачной тяжестью.

— А что думаете вы? — поинтересовался я.

Клегг опустил подзорную трубу.

— Если бы я знал…

Пока он шел на квартердек к Голландцу, я подумал, не чувствует ли этого весь экипаж. Разве все они не были на взводе последние несколько дней? Мрачными? Нервными? Да, экипаж у нас всегда был не самым дружным, и драки случались. Мы с помощниками частенько хватали друг друга за грудки, и Голландцу не раз приходилось наказывать виновных.

И сейчас я задумался, из-за чего это происходило. Из-за их нелёгкой жизни или из-за чего-то большего? Из-за того, что они ощущали?

Конечно, наша жизнь не была простой. Однообразное существование в течение многих дней, когда в итоге практически весь доход шёл владельцу компании, а мы получали жалкие гроши. Жизнь на китобойном судне означала долгие годы в открытом море, усталость, разочарование и даже опасность. А после некоторых "круизов" на прибыль можно было и не надеяться. Работа была чертовски изнурительной и неприятной. Как только кита затаскивают на корабль, над его телом навешивают разделочную платформу. После этого капитан и его помощники снимали подкожный с туши кита большими полутораметровыми пластами с помощью ножей и специальных инструментов. К киту цепляются крюки, и каждая команда занимается своей частью туши. И вот после этого начинается настоящая работа. На палубах, скользких от крови и жира, они разделывают туши, разрезая ворвань[38], в то время как корабль раскачивается взад и вперед, окутывая их зловонием, которое невозможно смыть в течение нескольких дней и даже недель. С помощью специальных ножей жир вырезался в специально отведённом помещении и бросался в огромные котлы на кирпичных плитах. Кипящий жир сливали в медные баки и составляли в бочки, которые хранились в трюме.

Мужчины никогда не сидели сложа руки. Они находились в постоянном движении, окруженные со всех сторон опасностью. Некоторых раздавливало на палубе под тяжестью падающих пластов жира, весящих до тонны; некоторые напарывались на режущие лезвия; другие падали в бурлящие и кишащие акулами воды; а четвёртые ошпаривались до костей кипящим китовым жиром. И даже когда последний бочонок оказывался наполнен и уложен в трюм, мужчин заставляли чистить и скрести палубу, пока вонь копченого жира окутывала их тошнотворным покрывалом.

Поговаривали, что торговые суда и военные корабли чуют приближение китобоев по запаху, и я в этом не сомневался. Каждый раз после возвращения в порт я и сам замечал, что, когда потею, всегда чувствую запах ворвани и крови. Что же говорить о тех, кто непосредственно участвовал в разделке туш?

Нет, наша жизнь не была легкой ни для кого на этом судне. Но простым работягам, несомненно, было сложнее всего. Они обитали в мире гниющей рыбы и прогорклого китового жира, крови и мочи, плечом к плечу с немытыми, вонючими телами своих товарищей по кораблю, теснившихся в трюме или в полубаке. Их жизнью была череда изматывающих, однообразных путешествий, по окончании которых они получали сущие копейки или не получали ничего вовсе.