К вечеру второго дня после выезда из Няксимволя, не останавливаясь в Усть-Манье, Троцкий проехал в Евтын-сос, где жил Самбиндалов и его сын Николай. Селение состояло из нескольких паулов, в которых жили братья Самбиндаловы с семьями. Почти все они имели по нескольку десятков оленей.

Маленький ростом, очень подвижный проводник — вогул Анемгуров (по прозвищу “Худы Костя”) представил Самбиндалову Льва Давыдовича как ученого, изучающего реки Сибири, которого Трапезников просил отправить в Ивдель. Он подал записку от Трапезникова, которую прочитал Самбиндалов и потом бросил ее в костер чувала. Он был грамотным — две зимы учился в Березовском училище, когда там смотрителем был Николай Алексеевич Абрамов.

Николай Кириллович Самбиндалов внешностью был похож на индейца. Черные глаза, как спелые смородины, тонкий с горбинкой нос, необычный для манси, выдавали его невогульское происхождение. Жена — красивая зырянка, родом была из деревни Бурмантово, расположенной в сорока верстах от Ивделя. Каково было удивление Троцкого, когда он в переднем углу довольно просторного и чистого дома хозяина увидел несколько икон с зажженной перед ними лампадой. Домашний “иконостас” был украшен бумажными цветами. Еще больше поразило Троцкого то двоеверие, которое исповедовал Самбиндалов. Он был шаманом, но, как и его жена, был крещен. Как все это совмещалось в верованиях в Иисуса Христа и в духов, Николай Кириллович и его жена поясняли довольно просто: “Бог един”. Лев Давыдович, будучи атеистом, мало интересовался богословием, и такой ответ о двоеверии, парившем в этом доме, был для него вполне убедительным.

Троцкому отсюда предстояло преодолеть путь более чем в сто километров до Ивделя. Сын Николая Кирилловича должен был ехать в Ивдель к знакомому горбатому сапожнику Ивану Ивановичу Шаршину, чтобы договориться о временном жилье Троцкого, купить ему билет до Екатеринбурга и вернуться за Троцким в Евтын-сос-паул. На это должно было быть потрачено пять дней.

Весна не торопилась. После некоторого потепления подул холодный ветер, временами шел снег. Лев Давыдович, сидя у теплого чувала, делал кое-какие записи в блокнот. Когда Николай Кириллович возвращался с охоты на боровую дичь или с рыбалки, они до поздней ночи вели разговоры о недавних событиях в России, о которых Самбиндалов знал от знакомых зырян понаслышке. Он с большим интересом расспрашивал о них у Троцкого. Николаю Кирилловичу оставалось только удивляться тем подробностям, о которых рассказывал ему гость, не ведая о том, что перед ним сидел один из вождей первой русской революции и председатель Петроградского Совета рабочих депутатов. В целях конспирации Троцкий рассказывал таежному охотнику о событиях революции, как один из ее участников.

Николай Кириллович не ради простого любопытства хотел знать, чего добивались люди, поднимаясь на борьбу друг с другом. Слухи и отрывочные известия о борьбе за землю и власть доходили до таежных окраин в разных толкованиях, разобраться в которых было трудно. Когда же Лев Давыдович рассказал о позиции большевиков, о национализации земли, старый охотник не мог себе представить, как охотники будут добывать пушного зверя, соболя, дикого оленя, если земля будет общей. На миг он представил себе большую деревню, в которой живут много-много охотников. У них все капканы, ловушки, сетки, олени, лодки, собаки — общие. Общие угодья: реки, озера, тайга. Ему было совершенно непонятно, как могут люди все враз пользоваться одним и тем же. Поэтому он полностью разделял точку зрения Троцкого, который говорил, что общая земля — это ничья земля, что она, как и угодья охотников и рыбаков, должна иметь постоянного хозяина.

— Если земля будет общая, к нам придут русские. Они заберут наши земли и угодья и станут их хозяевами? — спросил старый охотник.

— Да. Большевики и Ленин хотят сделать землю, леса и реки общими.

Как ни пытался таежный человек представить себе это, сделать этого он не мог. Видя недоумение Самбиндалова, Троцкий спросил:

— А как ты считаешь?

— Я, да и наш весь народ хотели бы, чтобы у нас были у каждого свои угодья. Они не могут быть общими. Такого никогда не было.

Когда Троцкий стал рассказывать о равноправии наций и о национально-культурной автономии, как главной сути равноправия, старый охотник это быстро и хорошо понял. Он, как бы убеждая себя в правоте своих выводов, сказал, что все нации равны:

— Они должны быть ни “над”, ни “под”.

Троцкий невольно улыбнулся столь лаконичному определению права нации на самоопределение и остался доволен таким пониманием сути национально-культурной автономии.

На второй день стало теплее. Ветер утих. Над тайгой поднялось солнце. Троцкий, выйдя из избы, увидел высокие сосны, темный кедрач на берегу речки. Он был поражен этой изумительной красотой приуральской тайги. Слева был слышен отдаленный шум падающей воды.

— Что это за шум? — спросил Лев Давыдович у Самбиндалова, сидевшего на пустой нарте, очищая ивовые прутья для гимги.

— Это перекат на речке, — нехотя ответил Николай Кириллович, быстро работая ножом, снимая кору с длинных прутьев ивы.

— Я пойду посмотрю.

— Только выше переката ходить не надо. Гору увидишь — иди обратно. За горой живет Ворсик-Ойка. Я — его хранитель. Туда могут ходить только люди нашего рода. Это наше священное место.

Тропинка к перекату шла по самому берегу речки. На открытых местах тропинки, на которых уже сошел снег, были хорошо видны корни деревьев, переплетенные в тугие узлы, похожие на гладкие, почерневшие от времени кости.

Минут через пять ходьбы Троцкий подошел к большому перекату. Под обнаженным каменистым увалом, на котором росли стройные, высокие, вечнозеленые сосны с меднозолотистыми стволами, перекатываясь по большим сглаженным валунам, стиснутая в узких берегах, как в котле, с шумом плескалась вода. С камней скатывалась прозрачная волна, и ее пенистые гребни медленно растекались по омуту. Эта картина в тесном зеленом коридоре хвойной тайги, освещенная теплым апрельским солнцем и далекой сизо-голубой синевой неба, была таинственно-величавой и торжественной. Сглаженность рельефа и каменистый увал, заросший лесом, напоминали о предгорьях Урала. Здесь все реки текут поперек Каменного Пояса, образуя пороги и перекаты в глубоких долинах.

Долго стоял Лев Давыдович у шумного переката, удивленный и очарованный этим чудным уголком дикой природы. Именно в эти минуты он с большей остротой ощутил весь ужас братоубийственных событий на Красной Пресне в декабре 1905 года, когда в грохоте выстрелов совершалось чудовищное кровопролитие. Такое зло творят люди, а какое умиротворение разлито в природе. Троцкий впервые ощутил, именно здесь, всю пагубность и глубину разрыва между человеческим злом и философией незримо мыслящей природы. Видимо, прав был великий Жан Жак Руссо, когда звал людей